История балтийских славян 1885 г Александр Гильфердинг Про языческих жрецов и храмах балтийских славян

LXX. Жива. — Радигость. — Яровит

Эти три божества, Небесный Бог, творец мира, сын его Святовит, мироправитель, и Чернобог, составляли основу мифологии балтийских славян.

Остальные божества менее значительны.

Важнейшая между ними была, без сомнения, богиня Жива. Но о ней мы почти ничего не знаем.

Гельмольд говорит, что ей по преимуществу поклонялись полабцы, описание же ее Марескалком Турием, компилятором XV века, не может быть принято за надежное свидетельство и, кроме того, не заключает в себе никакого сведения: он говорит только, что ее чтили в Ратиборе (городе полабцев) весельем и невоздержанием, и что идол ее украшен был золотом, серебром и цветами на груди [73].

Но самое имя богини указывает на ее значение:

то была богиня жизни

; такому существу, конечно, принадлежало в мифологии одно из первых мест.

В древнем чешском словаре начала ХIII в., Mater Verborum, она сравнивается с Церерой, богиней плодородия, и называется богиней хлеба,

а в другой глоссе толкуется словом богиня вообще

.

Внутренняя вероятность этих объяснений и связь приведенного памятника с мифологией балтийских славян [74]дают право, мы полагаем, присвоить подобный смысл балтийской Живе; особенно важным кажется нам из этих толкований обширнейшее,

т. е. что Жива богиня вообще

: в самом деле, она единственная богиня, о которой у балтийских славян упоминается, за исключением, может быть, совершенно неопределенного существа Подаги, и поэтому мы считаем вероятным, что она была в их мифологии вообще олицетворением женской природы, которая

боготворилась как даровательница жизни

.


Святовита Саксон Грамматик представляет нам также богом плодородия: быть может, что Жива была именно соответствующим ему женским существом.


По свидетельству Титмара, лютичи также чтили какую-то богиню (имени ее он не записал), и, отправляясь в поход, несли впереди знамена, на которых было ее изображение [75].


Если Жива имела то обширное значение, какое мы в ней предполагаем, то она была именно эта лютицкая богиня, охранявшая народ на войне.


Соединенные в Святовите свойства благого бога плододавца и победоносца являются раздельно в младших богах, Радигосте и Яровите: первый был бог мирный, второй — воинственный.


О Радигосте мы знаем весьма мало. Центр его поклонения находился в Радигоще, городе лютицкой ветви ратарян, о котором мы уже упоминали, и самое имя которого показывает, что он был посвящен Радигосту.

В Радигоще, по известному нам свидетельству Титмара, первый бог был Сварожич, т. е. Святовит; Адам Бременский [76], напротив, называет там главного бога Радигостем.


Противоречие это объясняется тем, что Титмар означил божество, которое действительно было у балтийских славян первым и главным, а бременский каноник обратил внимание лишь на того бога, которому храм в Радигоще был в особенности посвящен.

В описаниях Титмара и Адама между Святовитом-Сварожичем и Радигостем

заметна даже наружная разница: первый носил суровое облачение воина; второй украшен был золотом и имел ложе, покрытое багряницею.

В этом видна мирная природа Радигоста, которую необходимо признать уже по его названию, указывающему на радушие и гостеприимство; и то же свойство Радигоста, кажется, имел в виду чешский толкователь латинской Mater Verborum, отождествляя его с Меркурием, богом мирных трудов и торговли.


Толкователь этот именует тут же Радигоста внуком Кръта

. Что это такое за Крът, неизвестно. По неимению лучшего толкования, позволим себе догадку: не предположить ли в небывалом слове Kirtow описку и читать: radihost wnukk Kirsow, т. е. Кръсов; в таком случае Радигост был бы внуком известного у русских славян бога Солнца и огня, Хръса или Хорса [77], место которого у балтийских славян заступил Святовит.


Богом воинственным по преимуществу, славянским Марсом, был

Яровит

.

Судя по имени, можно предполагать, что символом его был свет или солнце, как начало жгущее, истребительное, ярое.

Ему поклонялись, как богу войны, в Волегоще, где один из храмов был посвящен ему. В этом храме висел на стене щит Яровита, чрезвычайной величины, искусной работы, покрытый золотыми пластинками; он почитался такой святыней, что когда висел в храме, никто не смел до него дотронуться, и только в военное время волегощане снимали его со стены и несли перед войском, уверенные в победе под его покровом. Яровиту поклонялись также гаволяне, в Гавельберге, и чествовали его праздником, в который носились по городу разные знамена.

LXXI. Частные, местные божества балтийских славян. — Боги коревицкие и др. — Священное копье волынское

Таковы были божества, составлявшие, можно сказать, общую мифологическую систему

балтийских славян,

признаваемые одинаково всеми их ветвями [78].


Но кроме них существовали еще божества частные, которым поклонялись

только отдельные племена

, отдельные волости (жупы) в городах своих, даже отдельные семьи, как их называет Саксон Грамматик, противопоставляя их божествам общенародным. Мы уже прежде приводили многозначительные слова Титмара, что "

сколько у Балтийских Славян волостей, столько имеется у них храмов и столько обожается язычниками особых бесовских истуканов".

Число волостей или жуп у балтийских славян было, мы знаем, большое, и каждое из этих маленьких обществ

почитало необходимым иметь свой собственный храм и кумир, чтобы ознаменовать и как бы освятить свое самостоятельное существование.

Нельзя поэтому считать преувеличенными известия современников о невероятном множестве языческих кумиров у балтийских славян и, например, отвергать показание бранденбургского епископа Герберта, который в грамоте

1114 г. объявляет, что он "для спасения своей души и всех Христиан, и в надежде распространения церкви, преследуя языческие обряды … вместе с немногими спутниками своими и с монахом Адалбером, истребил, насколько мог, многие, бесчисленные идолы", именно, как явствует из сей грамоты, в волости морачан, между Лабой и Гаволой.

Нет никакого сомнения, что в этом множестве храмов и кумиров значительное число посвящено было тем главным, общепризнаваемым богам, которые занимали первое место в мифологии балтийских славян: вспомним, как распространено было поклонение Святовиту под разными именами, вспомним и свидетельство о том Саксона Грамматика (где он говорит, что у этого божества, кроме Арконы, были храмы во многих местах).


Но строгого единства веры и богослужения не могло быть у народа языческого, и в особенности мифология человекообразная, какая господствовала у балтийских славян, допускала, или, лучше сказать, вызывала величайшее их разнообразие.

Таким образом, тот самый писатель, который передал нам сведения о всеобщем на

славянском Поморье признании Небесного Бога и всеобщем поклонении Святовиту,

Гельмольд, говорит, однако, следующее:

"у Славян идолопоклонство многоразличное, и не все они согласуются в одном и том же виде суеверия. У одних божества стоят в капищах, представляясь в вымышленных изображениях истуканов, например, Плунский идол, по имени Подага

;

другие обитают в лесах или рощах, как Перун, бог Старогардский, и эти не имеют видимых изображений".

В этих словах ясно высказано также, что частные божества балтийских славян были двоякого рода: одним присваивались определенные человеческие черты, и они представлялись в идолах, принадлежали, стало быть, ко времени отдельного у балтийских славян мифологического развития; другие были божества безличные, стихийные, точно такие, каким все славянские народы поклонялись первоначально.


Особенно замечательны и более других известны частные божества ранского племени. Как святыня Арконская предназначена была для общего всем балтийским славянам поклонения Святовиту, так другая священная крепость ранского народа принадлежала исключительно его собственным, частным богам.

Кореница (у Саксона Karentia, у исландцев Gards, теперь Garz) находилась в южном углу острова Раны; со всех сторон окружали ее трясины и болота, и одна только тропинка, вязкая и опасная, по которой шли, точно вброд, вела к городу; кто с нее хоть немного сбивался в сторону, проваливался в глубокую топь.


Пройдя тропинку, попадали на дорогу, которая была проложена между болотом и валом, окружавшим город, и выходила к единственным в валу воротам.

В Коренице, как и в Арконе, не было постоянного населения; она предлагала, мы знаем, народу убежище в случае неприятельского нашествия, а в мирное время привлекала лишь поклонников святыни.

Этот город, по словам датского историка, "красовался зданиями трех великолепных храмов, отличавшихся блеском превосходного искусства.

Кореницким храмам, продолжает Саксон Грамматик, почти столько же уважения снискали частные боги, которым здесь поклонялись, сколько уважения доставило Арконе почитание божества общественного

".


Послушаем далее, как он описывает памятники кореницкого идолослужения: "Главное капище окружено было со всех сторон сенями, но стен не было; капище и сени закрыты были завесами из багряницы, крыша лежала на одних столбах… Внутри стоял дубовый истукан, который назывался Руевитом, страшно безобразный, потому что ласточки, прилепив свои гнезда к чертам его лица, покрыли грудь его калом: божество достойное, чтобы его изображение так омерзительно осквернено было птицами. Голова его имела семь человеческих лиц, которые все находились под одним черепом. Столько же настоящих мечей с ножнами, привешенных к одному поясу, прикреплено было искусством ваятеля к бедрам истукана. Восьмой он держал обнаженным в правой руке; меч был крепко прибит к кулаку железным гвоздем, и нельзя было его вынуть, не отбив руки… Толщиною истукан превосходил размеры человеческого тела, высота его была такая, что Абсалон (архиепископ, предводитель датского войска, человек весьма большого роста), стоя на цыпочках, едва мог дотронуться подбородка его секирою, которую носил в руке. Это божество, по значению сходное с Марсом, почиталось властителем войны. Ничего в этом истукане не представлялось приятным для глаза; очертания шершавой резьбы были отвратительно безобразны… Вблизи находился другой храм, посвященный Поревиту; он был о 5 головах, но не носил оружия… Третий храм принадлежал Поренуцию: этот истукан имел 4 лица; пятое было у него на груди, и он левой рукой касался его лба, а правой подбородка".


Только одну важную вещь сказал нам Саксон о кореницкой святыне: ч

то она принадлежала исключительно частному поклонению ранского племени, и что ране так строго отделяли своих племенных богов от богов общенародных, что не хотели даже помещать их в одной ограде.

Но о собственном значении кореницких кумиров почти ничего нельзя заключить из Саксонова описания.


Дела не уясняет и

древняя исландская повесть о подвигах датских королей, которая также упоминает о них.

Истукан Руевита (Ринвита по саге о Книтлингах), как видно, был чрезвычайно древний, сделанный, когда искусство резьбы находилось на Ране в самом грубом состоянии, и, в сравнении с ним,

кумир арконский предполагает большое художественное усовершенствование

.


Название этого божества, по-видимому, указывает на бога, по преимуществу принадлежащего

Руе, ранам: Руевит, Рановит.

Саксон Грамматик изображает его богом войны, но отношение его к другим воинственным божествам балтийских славян, к Святовиту и Яровиту, совершенно неизвестно.


Еще менее можем сказать о двух других божествах ранских, мирном боге Поревите и четырехглавом Поренуции; только в имени последнего,

мы полагаем, есть несомненная ошибка

Саксона или переписчика: нет, кажется, возможности понять это имя иначе, как читая вместо Porenutius — Porunetius: тогда мы получим, по

крайней мере, слово, звучащее и имеющее смысл по-славянски, Перунец;

но о самом значении этого божества мы, разумеется, не в состоянии ничего заключить из рассказа датского историка.


Книтлинг сага, упоминая об этих божествах под именами, еще более искаженными (Rinvit, Turupid, Puruvit), и рассказывая, что в их капищах хранилось множество денег [79], золота и серебра, шелка, бумажных тканей красного цвета и тканей пурпуровых, шлемов, мечей, лат и всякого оружия, приводит еще два ранских божества: Рizammarr (Печимира?), чтимого в Ясмунде (восточном полуострове у Раны),

и Черноглава или Чарноглова (Tiarnaglofi),

с серебряным усом, победоносного бога, которого брали с собой в поход.

Последнее наименование относится, кажется, подобно Триглаву, к наружному виду истукана, а не к самому божеству.


Частные божества других племен славянского Поморья еще менее известны, но их существование несомненно доказывается вышеприведенными свидетельствами Титмара и Гельмольда.

Только по имени знаем мы плунское божество Подагу [80]и зверинское — Годрага (или, может быть, Гонодрага). Летописец Арнольд, продолжатель Гельмольда, сохранил любопытный намек на второстепенное значение последнего: зверинский (шверинский) епископ Берно (в конце XII в.), ревностный истребитель идолослужения, заставляя славян вместо языческой святыни чтить христианскую, велел им заменить в своем поклонении этого Годрага или Гонодрага одним из святых, именно св. Годегардом епископом. Мы действительно читаем в одной грамоте 1171 г.: "деревня святого Годегарда, что прежде называлась Goderac" [81].

В Волыне местную святыню составлял знаменитый, необыкновенной величины столб, на котором водружено было копье.

Много столетий, верно, простояло оно в Волыне: насквозь проеденное ржавчиной, железо его, по словам Оттонова жития, не могло бы ни на что пригодиться.

Волынцы почитали это копье чем-то божественным, говорили, что оно нетленно, что оно их святыня, защита их родины, знамение победы.

К сожалению, нам неизвестно его настоящее значение, составляло ли оно какой-нибудь особенный священный памятник, или принадлежало одному из богов волынских. Средневековые монахи, вообразив по искаженному названию этого города, Юлин, что он основан был Юлием Цезарем, твердо верили и все единогласно писали, что столб с копьем был памятник, воздвигнутый римскому завоевателю, и что сам Юлий обожался волынцами [82].

LXXII. Остатки стихийного поклонения у балтийских славян. — Сожжение и погребение мертвых

С другой стороны, балтийскими славянами сохранялось еще во многих местах воспоминание о первоначальном славянском богослужении, в котором божества не отделялись от стихий природы.

Более всего проявления этой древней религии сохранились у вагров, потому, быть может, что ваграм, отдаленным от Раны, средоточия балтийского язычества, и занятым постоянной борьбой с соседями, труднее было участвовать в религиозном развитии своих соплеменников.

Как бы то ни было, вот что рассказывают о вагрской святыне: недалеко от Старого града находилась роща, единственная в том крае; в этой роще стояли, между вековыми деревьями, дубы, посвященные богу Вагрской земли, не имевшему никакого видимого образа; их окружала площадка, обнесенная крепко сбитым деревянным забором, в котором было двое ворот, украшенных отличными фронтонами. Вход за ограду был дозволен только жрецу и тем, кто приходил для жертвоприношения, а также убегавшим от кровной (родовой) мести; для последних это святилище было надежным приютом.


Совершенно переносит нас это описание, сделанное Гельмольдом в конце XII в., в древнейшую пору славянского язычества, к поклонению чешских воинов, воспетых в Краледворском памятнике, которые шли в лес, под деревьями кланяться и

приносить жертвы богам невидимым

.


Как же назывался вагрский бог, обитавший в дубах? У Гельмольда мы читаем имя его двояко: Prone и Prove (Proven); в первом случае представляется

искаженное немцем слово Перун, во втором — имя бога было бы Прав, право, что-то вроде литовского Prowе (т. е. право и божество права)

.

Но последнее чтение, хотя и чаще попадающееся в тексте Гельмольда, мы считаем совершенно ложным. Не говоря уже о том, что на существование у славян бога Права (трудно сказать, как бы он назывался, Прав или Право) нет ни малейшего указания, — невозможно, чтобы такому божеству, представителю отвлеченной идеи, воздавалось язычниками поклонение в роще, под священными деревьями, без всякого видимого образа и атрибута: он имел бы непременно и капище, и идол, и все свойственные его значению принадлежности. Перун же был именно главный стихийный бог древней славянской религии;

он не нуждался ни в храме, ни в идоле, и, как представителя вещественной силы природы, властвующей над человеком, его присутствие должно было по преимуществу ощущаться язычником в таинственной сени леса.

Наконец, вот даже и палеографический довод: компилятор ХV в., Марескалк Турий, везде пишет Prono, Рronе в своих летописях, которые суть только парафразы Гельмольда; стало быть, в той древнейшей рукописи Гельмольда, которой он пользовался, так читалось имя вагрского бога.


Подобным образом и брауншвейгский летописец XV же века, Бото, оставивший нам странное и, вероятно, им самим выдуманное описание идола, которым будто бы изображался этот бог в Старом граде, называет его не Prove, а Prono [83]. Появление формы Prove, т. е. Proue, вместо Prone, объясняется весьма легко сходством готических начертаний n и u (=v).

Других известий о поклонении балтийских славян Перуну мы не находим;

но как имя Белбога сохранилось в одной местности на Поморье, так о Перуне гласит старинная крепостца и деревня близ Барта (напротив о. Раны, на твердой земле); крепостца и деревня эта в грамотах XIII в. называется именно Перун, Перон, Пирун [84], теперь дер. Прон; и такой переход в звуках этого имени не подтверждает ли нашего мнения о значении вагрского бога Прона как Перуна?

В староградском святилище Перуна мы видим замечательнейший у балтийских славян остаток древнего стихийного поклонения;

но следы его существовали по всему славянскому Поморью. Главным предметом его, как кажется, были рощи и деревья

.


До конца XII в. сохранялись у бодричей в разных местах священные рощи, и Гельмольд говорит о почитании рощ, как о всеобщем у славян обычае, в земле Вагрской;

кроме Перуновой рощи под Старым градом были и другие, которые тоже уважались язычниками как святыни

[85]; лютицкий город Радигощ был окружен большим священным нетронутым лесом; в начале XI в., в пределах мерзебургского епископства,

в южной части Стодорской земли или в земле лабских сербов, находился Святой бор: так называл его народ, и бор этот был чтим, по словам Титмара, как божество (вернее, кажется, было бы сказать; как жилище божества), и никогда испокон века неприкосновенность его не была нарушена

;



на маленьком острове Стреле (между Штральзундом и берегом Рюгена) ране чтили как святыню Буковую рощу (так, кажется, она и называлась) [86], в Щетине, близ кутин или священных храмин,

стоял огромный, развесистый дуб, и под ним был прекрасный родник, который народ признавал жилищем божества и чтил с великим благоговением;

недалеко от "матери городов Поморских" было другое священное дерево, необыкновенной красоты орешник, принадлежавший какому-то идолу.

Кроме того, и другие природные места почитались балтийскими славянами.

Мы только что упомянули о священном роднике щетинском; есть указание на то, что жители Колобрега на Поморье поклонялись морю, как жилищу каких-то богов.

Также чтились и камни.

На юго-восточной оконечности Раны, у мыса Gohren (Горного) лежит в море огромный гранитный утес, который до сих пор называется Buskahm, т. е. божий камень.

Многие местности на славянском Поморье назывались святыми и, без сомнения, в языческую пору действительно почитались такими, как нам известно о Святом боре; на о. Ране была Святая гора (Свантагора, деревня, теперь Swantow); маленький островок на восток от Раны назывался Святым островом (Сванты востров, теперь Ое, т. е. остров); устье Дивеновы называлось, кажется, Святым устьем, и здесь находилась, на острове Волыне, деревня, которая и теперь еще слывет Swantust; на полуострове, образующем юго-восточную оконечность Раны, мы находим урочище

Swantegard: имя это, Сванты гард, т. е. Святой град

, есть, очевидно, остаток древнего славянского язычества.


Вообще, славяне клялись, по свидетельству Гельмольда, деревьями, источниками и камнями, и, значит, почитали их священными.

Только не видно у них следа древнего и столь важного у прочих славян и у литвы стихийного поклонения огню: не оттого ли, может быть, что именно начало света, солнца и, с тем вместе, конечно, огня, олицетворенное в Святовите, составило главное содержание человекообразной мифологии балтийских славян?

Нельзя не заметить при этом, что балтийские славяне, которые в VIII в., как известно из свидетельства св. Бонифация,

предавали мертвых сожжению

, потом отбросили этот обряд, еще в языческую эпоху, ибо после Бонифация уже нет намека на существование у них такого обычая, который, конечно, не ускользнул бы от внимания Эйнгарда, Видукинда, Титмара, Гельмольда и других историков, близко знакомых с балтийскими славянами и охотно выставлявших то, что они находили у них противного христианским началам.

Искореняя между поморянами все несообразное с христианством, Оттон Бамбергский запрещал им "хоронить мертвых в лесах и на полях и складывать сучья у могил": о сожжении нет и помина

.


Мы даже, может быть, усомнились бы в справедливости показания Бонифация, если бы за него не говорило непреложное свидетельство урн с пеплом и обожженными костями,

в большом числе выкапываемых по всей стране, где жили некогда балтийские славяне; разбросанные среди множества языческих гробниц и курганов с несожженными трупами

[87], урны эти доказывают вместе с тем, что сожжение или погребение умерших не было на Балтийском поморье местным обычаем того или другого края, что одно последовало за другим, как особые фазисы в жизни этого края [88].

Быть может, что балтийские славяне ранее и предавали своих покойников огню, пока они обожали огонь в его непосредственном стихийном образе, и что этот обычай потом постепенно забывался, когда они, в своем развитии, удалились от древнего поклонения стихии.

В таком случае мы отнесли бы и торжество антропоморфизма в их религии над старыми общеславянскими началами опять-таки к VIII или IX в., к тому именно времени, когда балтийские славяне выступают на поприще исторической деятельности. Но мы не смеем доверять таким шатким предположениям и не останавливаемся на этой мысли.

Какие бы, впрочем, ни были причины, побудившие балтийских славян заменить сожжение трупов погребением, и что бы ни значил у них этот переход, все же он составляет одно из любопытных явлений их внутренней истории.

LXXIII. Отношение у балтийских славян стихийного поклонения к антропоморфической мифологии. — Многосложность и разнообразие их языческой религии

Мы сказали, что у балтийских славян не осталось никаких следов поклонения огню, но что они поклонялись еще в разных местах морю, источникам, камням, и, в особенности, священным рощам и деревьям.


По всем краям славянского Поморья жила, таким образом, память о первоначальном обожествлении природы; но оно было низведено на степень частного поверья некоторых племен и местностей: даже вагры, которые остались ему более преданы, нежели все другие балтийские славяне, с древних времен посылали ежегодно в Аркону дань кумиру Святовита, признавая его высшим между богами, уже в Х в. имели в одном из городов своих литой из меди идол какого-то бога [89], а по известиям от XII в., имели в Плуне особый храм с истуканом Подаги.


Старые верования славянские не были, мы видим, отвергнуты славянами балтийскими, но, сохраняя их, как древнюю основу своей религии, они к ним прибавили, надстроили, так сказать, над ними, свою собственную мифологическую систему, систему, окруженную целым сонмом частных богов и божков, племенных и семейных.


Трудно себе вообразить, до какой степени развилась у балтийских славян языческая вера, до какой степени умножилась ее святыня:

в Арконе главный храм верховного бога Святовита; в Радигоще другой знаменитый храм Святовита и Радигоста; храмы во всех городах Поморья, в больших по нескольку: в Щетине, в Волыне, в Волегоще, в Гостькове; три храма племенных богов в Коренице; знаменитейший, по выражению Гельмольда, храм в земле кичан, храм в Плуне, в Малахове, в Ростоке [90], в Сгорельце, и это только те, которые поименно приводятся летописцами: а сколько раз говорят они вообще о капищах идолов, об истуканах, о языческих обрядах, без точного их обозначения, при этом еще рассеянные во множестве по всему Поморью от Старогарда до Щетина священные рощи и леса, священные деревья, священные источники, жилища божеств, и наконец, кроме стольких кумиров, общенародных и племенных, по всей земле балтийских славян маленькие идолы, которые почитались частной святыней отдельных семей или домов. Значение последних, хотя подробности о них неизвестны, весьма важное: они свидетельствуют, как глубоко проникла новая система человекообразной мифологии к балтийским славянам, даже в домашний быт. Вот что говорится в житии Оттона:
"Когда Юлинцы (волынцы) очистились словом веры и купелью крещения, и стоявшие на виду идолы, большие и малые, были сожигаемы, то некоторые безумцы утаивали маленькие статуи божков, украшенные золотом и серебром, и прятали их у себя" [91].

Противопоставляя эти маленькие идолы, которые можно было утаить, идолам большим и малым, стоявшим на виду, Эббон ясно дает понять, что первые были боги домашние.

Их-то, очевидно, Гельмольд понимал под римским названием пенатов (которые им действительно соответствовали): он и отличает, у балтийских славян, троякого рода предметы поклонения: этих пенатов, т. е. домашних богов, священные рощи, т. е. местные святыни стихийных божеств, и идолы, изображения богов нравственных, очеловеченных.

Пенатами и идолами, говорит он,

переполнены были все города славянские;

священными рощами и пенатами, повторяет он в другом месте теми же словами, переполнены были у славян земли и города, а кроме того они поклонялись еще главным божествам, каковы Перун, бог Старогардской страны, Жива, богиня полабцев, Радигост, бог земли бодричей; над всеми возвышался верховный бог Святовит, а над Святовитом, в бесконечном покое, царствовал Небесный Творец всего мира

LXXIV. Общественное и политическое значение религии у балтийских славян. — Образование теократии. — Жрецы. — Религиозное развитие ран и святыня Арконская

Таким образом, балтийские славяне, осужденные обстоятельствами свершить свою историческую жизнь в язычестве, показали себя в своем кругу развития верными коренному свойству славянского варварскому племени:

и у них вера составляла средоточие всей мысли, всех стремлений.

Но сколь плодотворна была для других славянских народов, приобщившихся к христианству,

эта глубокая преданность вере, столь пагубное действие имела она на языческое племя балтийских славян.


Народ выражает наибольшую преданность свою вере тем, что себя всего, всю жизнь свою ей подчиняет; но когда вера — внешняя, то и это подчинение является внешним: низведенное на землю, человекообразное божество признается за высшую мирскую власть, вера становится верховным гражданским учреждением.

Действительная власть достается тогда жрецам, как вестникам и толкователям воли богов, и их ближайшим служителям; образуется правление теократическое, самое неподвижное и мертвое, самое враждебное живому пониманию божества, живой мысли, живому развитию; так образовалось оно у всех тех языческих народов, которые наиболее преданы были религиозному созерцанию, так оно явилось и у балтийских славян.


Другие славянские племена, как сказано, не имели особых жрецов. Конечно, там существовали волхвы и кудесники, люди, умевшие по гаданиям излагать волю богов,

но они не пользовались,

сколько видно, ни исключительным правом богослужения, ни общественной властью. У балтийских славян, напротив, являются жрецы с резко определенным значением и с великой властью в обществе [92].

Даже у вагров, стихийное поклонение,

воздававшееся Перуну в Старогардском лесу, отличалось тем от стихийного поклонения прочих славян, что его совершал жрец, и этот жрец стоял во главе гражданского общества,

как бы наряду с князем вагрского племени.


Составляли ли жрецы у балтийских славян совершенно замкнутую касту, назначали ли они сами себе преемников, или достоинство их было доступно всякому по народному выбору, неизвестно, но то достоверно, — и это самое важное, существенное обстоятельство, — что жрецы здесь имели значение особого, строго отделенного от народа, сословия.


Мы указали уже на соответствие этого явления с другим, также отличающим быт балтийских славян от коренного славянского быта, с развитием аристократии.

У балтийских славян жрецы владели исключительным правом приносить богам жертвы и исполнять другие обряды языческого богослужения; они совершали в святилищах всенародные моления и те гадания, которыми узнавалась воля богов и которые руководствовали народными предприятиями [93]; они могли назначить общественные празднества для служения богам [94]; они пророчествовали и говорили народу от имени богов, объясняли ему их значение и природу; они, хранители храмов и святынь, одни могли вступать во внутреннее святилище кумира и садиться внутри храмовой ограды, одни прикасались к некоторым предметам особенного благоговения; они пользовались особенным почетом [95]и богатством, распоряжались и доходами с поместий, принадлежавших храмам, и обильными приношениями жертвователей [96], наконец, они отличались от народа и внешними знаками,

например, белой одеждой, как в Волегоще, бородой и длинными волосами, как на Ране, где народ ходил бритым и коротко остриженным.

В богослужебном сословии существовала у балтийских славян иерархия:

были храмовые прислужники, быть может, ученики, готовившиеся к жречеству, были жрецы высшие и низшие: так, Саксон Грамматик говорит, что в Арконе находился верховный жрец Святовита, и что ему были подчинены, в разных местах, другие храмы этого бога и жрецы, к ним приставленные; так и житие Оттона отличает в Щетине одного верховного жреца от других, низших, и, кажется, что верховный жрец был тот, который смотрел за кутиной главного кумира Триглава и за конем его [97].

Число жрецов было, по-видимому, соразмерно с числом храмов и особых кумиров.

Житие Оттона говорит о

четырех кутинах или священных зданиях в Щетине и о четырех жрецах, при них находившихся

;

напротив, в Арконе, где был всего один храм и один идол Святовита мы видим и о

дного только жреца, но жреца, власть которого превышала все то, до чего доходила теократия в других странах; подобным образом один был жрец при старогардской роще, посвященной тоже исключительно одному богу

,


но зато в Радигоще,

где в одном храме соединено было несколько божеств, находилось несколько жрецов

. Не ведет ли все это к заключению, что балтийские славяне для каждого божества, которому поклонялись в известном месте, назначали особого жреца?


Между всеми племенами Поморья, ранское племя по преимуществу предалось религиозной жизни: у ран, как выражается Гельмольд, наиболее сильно разгорелось пламя идолопоклонства, здесь-то, более чем у всех других балтийских славян, развилась общественная власть религии, развилась теократия.


Для общественного поклонения ране отвели величественное место, Аркону, о которой не раз уже приходилось говорить.

Вот как описывает ее положение очевидец, Саксон Грамматик. На северной оконечности Раны, на небольшом полуострове Витове, который с Раной связывается узеньким перешейком, стояла, вдавшись в море, высокая гора (сажен в 30 вышиною); с севера, востока и юга она заканчивалась обрывами, отвесными, как стены; до верха их, говорит Саксон, не долетела бы стрела, пущенная из метательного орудия, обрывы омывались морем.

С западной стороны гора защищена была крепким валом. На этой-то горе стоял священный город: по своему положению неудобная ни для торговли (мы упоминали, что, по-видимому, особая торговая слобода возникла неподалеку, вне укреплений), ни для центра гражданской власти (которая, впрочем, была у ран весьма слаба), Аркона принадлежала богослужению.

Она или стояла совершенно пустая, даже без всякой стражи, защищаемая только запором ворот и хранимая, по народному верованию, Святовитом, или же вдруг наполнялась, на время, огромным стечением народа, почти всем населением острова Раны и поклонниками со всего славянского Поморья. На площади, занимавшей середину города, находилась святыня, которая связывала балтийских славян в один народ, храм Святовита. Значение самого бога нам известно. Храм этот был деревянный, но, по словам Саксона, весьма изящно построенный. Он окружен был забором, который привлекал взгляд тщательно отделанными резными изображениями различных предметов, но раскрашенными грубо и неискусно.

В заборе были одни только ворота. Само капище состояло из двух частей: снаружи ограждали его стены и покрывала красная кровля; внутренняя часть отделялась лишь четырьмя столбами и, вместо стен, прикрыта была завесами из богатых пурпурных ковров, еще блестящих, но столь ветхих, что нельзя было до них дотронуться: при малейшем прикосновении гнилая ткань разрушалась.

С наружными стенами храма это внутреннее святилище, в котором и стоял истукан Святовита, соединялось только кровлей и несколькими поперечными балками. Кроме принадлежностей бога (седла, узды, меча и других, которых Саксон не перечисляет) арконский храм украшен был рогами разных животных, необыкновенными, говорит этот писатель, и удивительными не только по своей природе, но и по отделке.


Чрезвычайное благоговение питали славяне к этому храму; не легко решались они клясться им, и даже во время военной тревоги, даже когда неприятель осаждал Аркону, с великим тщанием берегли священную ограду от всякого осквернения.

По свидетельству Саксона, даже властители соседних народов чествовали Святовита дарами; "между прочими, говорит он, Датский король Свен (христианин, в середине ХII в.), чтобы задобрить его (лучше сказать, чтобы задобрить ранского жреца и народ ранский), почтил его кубком превосходного изделия"

LXXV. Общественное значение арконской святыни в ранском народе

Общественное значение Арконы было огромное.


Здесь было у балтийских славян место

исключительного господства религии

, и здесь-то проявились во всей полноте и с последними крайностями те начала, к которым должна была привести их сила религиозных стремлений, развившихся в среде языческого материализма.

Народу, лишенному света христианства, отвергнутому всей христианской Европой

, осужденному на духовное сиротство в язычестве, не будет поставлена в упрек грубая вещественность его религиозных понятий; среди этой тьмы беспристрастная мысль различит и оценит в балтийских славянах глубокое, беспредельное благоговение перед Божеством, и святыня арконская предстанет нам как одно из отрадных и прекрасных проявлений славянского духа.


Выше был уже описан способ, каким ране угадывали волю Святовита; от этой воли, выраженной священным конем Святовитовым, зависело всякое их общественное дело, по ее приговору объявлялась война и заключался мир, предпринималось или отлагалось морское плавание.

Принадлежавшее Святовиту знамя, так называемая станица, была для ранского народа выше всех властей и учреждений. По словам Саксона Грамматика, ране, когда несли станицу перед собою, считали себя вправе касаться всего, божеского и человеческого; что бы им ни вздумалось, на все они покушались; разорить города, ниспровергнуть алтари, уничтожить всякие законы, разрушить и сжечь все дома на Ране могла бы станица; и до того, говорит датский историк, они предались этому суеверию, что небольшой кусок ткани превышал своей властью силу самого ранского царя.


При всей странности такого явления, оно понятно: присваивая божественную силу Святовита внешнему предмету, который был ему по преимуществу посвящен (это не редкий случай у языческих народов), ране тем самым делали этот предмет представителем той высшей гражданской власти, которой они думали почтить своего бога, и потому знамя Святовита было у них выше племенного государя, выше всех законов.


Но, собственно, земная власть, принадлежавшая Святовиту, находилась, разумеется, в руках жреца.

Жрец был настоящим повелителем и властелином ранского племени. Свершитель гаданий, он объявлял народу волю Святовита. Несколько раз повторяет Гельмольд рассказ о власти ранского жреца, так она его поражала: "Жрец почитается у Ран более царя", говорит он; "сравнительно с жрецом, пишет он в другом месте, значение царя на Ране ничтожное: ибо жрец узнает и объявляет прорицательные ответы божества, толкует гадания; он зависит от гаданий, а царь и народ от него зависят"

.


Власть жреца не изменялась ни войной, ни миром: на войне он определял гаданием, куда вести войско, в мирное время, когда представлялся какой-нибудь особенный случай, он же призывал царя и народ на сход, объявлял им волю богов, и те повиновались.

У арконского храма были обширные поместья

.

Ему платилась подать, которую ране сами на себя наложили: каждый мужчина и каждая женщина вносили ежегодно по одной монете для устройства служения

Святовиту, и эта подать называлась

даром

.


Купцам, приезжавшим в Рану,

не позволялось начинать торговли, прежде нежели они не пожертвовали Святовиту часть привезенных вещей

, не иначе как что-нибудь весьма ценное: тогда только они могли выставить товары на рынок для продажи.

Ловлю сельдей у своих берегов ране

предоставляли всякому, но с тем условием, чтобы предварительно уплачена была Святовиту законом положенная подать.

Еще одно замечательное известие сохранил нам Гельмольд; он говорит, что ране делали народы, которые им удавалось покорить, данниками своего храма.

Третью часть военной добычи ране отдавали Святовиту

; по другому же известию, все золото и серебро, приобретенное ими на войне, шло в казну арконского бога, а прочие вещи они между собою делили.

Вообще, драгоценные металлы не допускались у ран в обращение.

Деньгами служили у них не меха, как у русских в старину, а полотна, и также медная монета [98]: золото и серебро, приобретенное на войне или иными путями, они либо употребляли для женщин на серьги и украшения, либо отдавали в казну Святовита.

Наконец, дело неслыханное в языческом мире,

ране, как бы предупреждая средневековое учреждение римско-католической Европы, введенное папами во время их величайшего могущества, ране установили

религиозное воинство, которое исключительно служило храму Святовита: триста конных воителей принадлежало верховному богу ранскому;

им был список, и содержала их, вероятно, Святовитова казна, а за то вся добыча, полученная ими и в военных походах, и в разбойнических набегах, отдавалась жрецу; часть ее он употреблял на разные принадлежности кумиров и на украшение храма, а часть прятал за крепкими замками, в сундуки, в которых, по словам Саксона Грамматика, кроме множества денег хранился великий запас драгоценных тканей, распадавшихся от ветхости.