Любор Нидерле и его «Славянские древности»

Остается также неизвестным, где образовался этот клин и когда эти племена пришли.
Приход вятичей на основании данных археологии и лингвистики относится обычно к
довольно позднему периоду, а именно к X и даже XI векам, но против этого можно
привести тот довод, что об их приходе в древнейшей части летописи говорится как о
старой традиции, а не как о чем-то имевшем место в летописный период. Я бы не
колеблясь остановился даже на утверждении, что они пришли значительно раньше и
приход их был уже связан с движением днепровского славянства, начавшегося в
результате аварского или даже готского нашествия. Когда-нибудь археологи установят
время прихода славянских элементов на Сож и Оку. Сейчас же от решения этой задачи
мы еще довольно далеки.

мы еще довольно далеки.
Словене новгородские
Летопись рассказывает, что словене поселились на озере Ильмень, построили
Новгород и находились там еще до того, как, согласно традиции, в 862 году, а в
действительности еще раньше, туда пришли во главе с Рюриком скандинавские
русы
[528]
. О приходе новгородских словен на озеро Ильмень нам ничего не известно (но
я полагаю, что это произошло задолго до IX века, см. выше, стр. 33), неизвестно также,
почему у этой ильменьской колонии в отличие от других сохранилось наименование
«славяне» и каким образом они были связаны с местностью, где это племенное
название возникло.
Славяне пришли в область, занятую финнами, а именно племенем чудь. Выгодное
расположение колонии на озере Ильмень, благодаря чему в ее руках находился
северный конец днепровского пути, значительно содействовало ее быстрому расцвету
и развитию. Новгородские словене начали продвигаться на запад к реке Луге, на север к -138-Ладоге и на восток к Мсте, но так как сопротивление финских племен, по-видимому,
было здесь сильным, колонизация вскоре направилась в другую сторону — в Заволочье,
где финские поселения были более редкими, а сопротивление значительно слабее. Уже
в X веке мы видим словен на Белоозере, где до этого обитало финское племя весь, а в
XI и последующих веках новгородская колонизация направилась далее на Мологу,
Тверцу, Шексну, Сухону, Кострому и по Волге — на нижнюю Оку. Одновременно с
новгородской и параллельно с ней шла и кривичская колонизация.
Однако трудно сказать, где в этих отдаленных землях находились поселения
новгородские, где кривичские или даже вятичские; русские историки и филологи,
значительно расходящиеся в вопросе о происхождении славян Ярославской,
Суздальской, Ростовской или Московской областей, тем более расходятся и в вопросе
о происхождении славян в землях более отдаленных.
Кривичи и полочане
Кривичи еще до их упоминания в летописи исторически засвидетельствованы
императором Константином Багрянородным (Κριβιτζο , Κριβιταιηνο , De adm. imp., стр. 9),
однако лишь летопись указывает, где они обитали: «…на верхъ Волги, и на верхъ Двины
и на верхъ Днепра»
[529]
. При этом летопись добавляет, что кривичи, обитавшие на реке
Полоте, притоке Западной Двины, являлись отдельным племенем и назывались
«полочане»
[530]
. Следовательно, кривичи обитали на территории, которая
вклинивалась в земли дреговичей, радимичей, вятичей и новгородских словен, при этом
последние, как показывает вся обстановка, так же, как, например, полочане на Двине,
являлись лишь кривичской колонией на Ильмене. Таким образом, границы территории,
занимавшейся кривичами, можно определить уже на основании того, что говорилось
выше об областях, занимавшихся их соседями, а Н. П. Барсов еще более уточняет их,
давая подробный перечень топографических наименований, в которых очевидны следы
имени кривичей на землях первоначально неславянских (кривичи, крево, кривск, кривцы,
кривец, кривче, кривская, кривцовская, кривцов, кривик, кривены и т. д.). Оказалось, что
эти названия распространены на территории начиная от Днепра и до верхней Угры,
Сожа, Десны, Москвы-реки, Клязьмы и Суздальской и Владимирской областей
[531]
. К тому
же из летописи XII века нам известно, что укрепленные пункты Изяслав, Борисов, Логойск
и Мстиславль на Соже были кривичскими, благодаря чему мы можем более точно
определить южную границу кривичей, несмотря на то, что отдельные наименования
встречаются и далее, до верховьев Дона. О колониях, на востоке перемешанных с
соплеменными новгородскими колониями, уже говорилось. На севере граница между
кривичами и новгородской землей проходила примерно по Валдайской возвышенности,
а на западе кривичи перешли за реку Великую и Чудское озеро, где уже в IX веке был
основан сильный укрепленный пункт кривичей — Изборск (неподалеку от позднейшего
Пскова), который затем был присоединен к Новгороду. Кривичи перешли также и через
Двину (упоминающиеся на ней топографические наименования распространены вплоть
до бассейна реки Неман), и чрезвычайно интересно, что на этой западной границе
наименование кривичей сохранилось и по сегодняшний день, правда, лишь в устах
латышей, которые и теперь называют своих русских соседей Krews (кревс), а землю
русскую — земля Kreewu.
Вторым центром кривичей (полочан) был Полоцк на Двине, но главным и наиболее
важным центром всего племенного объединения оставался всегда Смоленск на Днепре,
воздвигнутый на удобном месте, на скрещении древних торговых путей (см. выше, стр.
128). Произведенные В. И. Сизовым раскопки Гнёздовских курганов неподалеку от
нынешнего Смоленска дают нам возможность довольно ясно представить себе
культуру кривичей в X веке, наполовину славянскую, наполовину скандинавскую
[532]
.
* * *
Такова картина русских племен и такова была этнографическая карта Восточной -139-Европы в конце первого тысячелетия.
Вопрос о том, что же, собственно, представляли собой перечисляемые в летописи и
Константином Багрянородным древнерусские пплемена, являлись ли они
этнографическими — племенными или территориальными — политическими
объединениями, занимал многих историков. Лично я полагаю, что всякая
односторонняя точка зрения и одностороннее разрешение этого вопроса были бы
неверны. На образование отдельных племен оказали влияние различные моменты:
иногда это была прежде всего родовая традиция и родственные связи, а уже во вторую
очередь — характер языка
[533]
; в других же случаях, наоборот, особенности обычаев,
покрой одежды, социальные формы, вообще культура и, разумеется, иногда в большей,
иногда в меньшей степени факторы политические и географические (возникновение
власти и административных центров, характер территории). Несомненно, однако, что
большинство племен представляет собою этнографическое целое, так как летописец,
перечисляя в начале летописи полян, древлян, словен, радимичей, вятичей, северян,
хорватов, дулебов, уличей и тиверцев, подчеркивает, что они «имяху бо обычаи свои, и
законъ отецъ своих и преданья, кождо свой нравъ»
[534]

. Родовые имена также
свидетельствуют о происхождении племени в результате разрастания рода; я не
думаю, что уже в X веке идея рода и кровного союза «замутилась» так сильно, как это
полагает Н. Барсов. С другой стороны, свое влияние на образование племенных единиц,
бесспорно, оказывали и не этнографические факторы, и в отдельных местах летописи
довольно сильно подчеркиваются моменты политические и географические. Племя —
это политическое целое в пределах определенной территории, подчиненное власти
князя. Впрочем, такой характер образования племени, несомненно, не являлся
решающим и не исключал общности, возникшей из рода и этнографически единой.
Таким образом, если уже в долетописный период при образовании племенной
конструкции русского народа наряду с языковыми и культурными факторами играли
роль и факторы географические и политические, то позднее, как мы видим, первые
теряют свое значение, а роль последних все более и более усиливается. Древние
родовые и этнографические объединения исчезают и появляются новые, возникшие на
географической основе под влиянием одних лишь политических и экономических
факторов; или, как говорят русские историки, исчезает старый племенной быт и
возникает быт областной; на месте старых племен мы видим области
территориальные, объединенные в более или менее крупные союзы, над которыми
установилась власть князей из рода Рюрика и его дружины. Исчезают старые племенные
наименования, а их место занимают названия городских областей
[535]
, выводимые из
наименований центральных городов: земля Киевская, Черниговская, Смоленская,
Переяславская, Ростовская, Суздальская, Рязанская, Муромская, Полоцкая, Пинская,
Туровская, Волынская, Галичская. Каждый такой город в этих землях являлся торговым,
промышленным центром всей области, центром религиозным, административным и
гарнизонным пунктом княжеской дружины, которая обеспечивала охрану населения
города и его окрестностей, опираясь на мощные валы с укреплениями, замечательную
конструкцию которых показали раскопки в Белгородке близ Киева. Захват центрального
города означал завоевание всей земли, и мы видим из летописи, что варяги, заняв
главные города, подчинили себе славян. Из этих городов варяги распространили свою
власть на славянские племена.
Возможно, что эти новые политические области местами оставались и племенными
объединениями, но русская история XI и XII веков большей частью говорит о том, что
они включили в себя и отдельные части различных древних племен. Так, Новгородская
область образовалась из словен и кривичей, Черниговская — из северян, радимичей и
части вятичей, Киевская — из полян, древлян и дреговичей, Полоцкая — из дреговичей и
кривичей, Смоленская — из восточных кривичей, дреговичей и радимичей, словом,
этнографические границы древних племен уже не совпадали с границами новых
областей; карта вновь образовавшихся политических областей выглядела по-иному,
чем карта племен.
Еще один вопрос заслуживает особого внимания. Это вопрос об отношениях между
старыми племенами и разделением восточных славян
[536] на три большие группы, -140-которое, как мы видим, началось в XIII веке. Совершенно очевидно, что разделение на
малорусскую (украинскую)
[537]
, белорусскую и великорусскую ветви имело свои корни
уже в древний период и не было явлением более позднего времени.
Вопросу о возникновении русского, украинского и белорусского языков было
посвящено много исследований и трудов, и, в частности, много споров вызвал вопрос о
том, к какому из этих трех языков следует отнести язык тех или иных древних племен.
Так, шли споры, куда следует отнести северян, вятичей и даже новгородских словен, но
самые острые споры вызывал вопрос о том, кем считать древних полян, основателей
русского государства, русской культуры и литературы: великорусами или
малорусами
[538]
. В этом вопросе изложенная позиция крупнейшего русского лингвиста
А.А. Шахматова выглядит следующим образом.
Древние русские племена уже в летописный период образовали три группы, или три
пояса, различных наречий: 1) северорусский, состоявший из новгородских словен и
кривичей; 2) среднерусский, состоявший из дреговичей, радимичей, вятичей, северян, и
3) южнорусский, состоявший из полян, древлян, волынян, уличей, тиверцев и хорватов.
Южнорусский пояс положил основание Малой Руси, северный — Великой Руси; средний
же распался так, что юго-восточная часть — вятичско-северская — под влиянием
нового центра, возникшего в Москве, присоединилась к великорусам, в то время как из
западной — дреговичско-радимичской — и части южных кривичей образовалась Белая
Русь

Еще и поныне в великорусском языке прослеживаются следы его
двойственного происхождения, так как наречия к северу от Москвы сильно отличаются
от южнорусских наречий (главным образом в произношении безударного а и в
произношении звука г). Однако и это толкование известного русского филолога-
историка не является последним словом, так как и в нем имеются весьма спорные
отдельные вопросы. Однако заслуживает внимания то обстоятельство, что и русская
археология на основании выводов, сделанных А. А. Спицыным, пришла к такому же
заключению о наличии трех поясов, состоящих, с точки зрения представленных ими
культур, из тех же племен
[540]
.
Подводя итог нашим современным знаниям, древнейшее развитие русского народа
можно представить себе следующим образом.
После разделения протославян на западную, южную и восточную ветви в этой
последней, издавна обитавшей в бассейне Припяти и среднего Днепра, происходила
дальнейшая дифференциация на две группы с отличными друг от друга наречиями: на
группу северных и группу южных племен, которые из своей колыбели начали
продвигаться, первая — на север и северо-восток, на верхний Днепр, озеро Ильмень и
Волгу, вторая — на юго-восток к Дону и на юг к Черному морю. Между ними, видимо, уже
позднее вклинилась часть славян, принадлежавшая к группе восточного языка, но
сформировавшаяся на польской границе (и под влиянием польского языка), которая
отделила южную группу от северной и образовала между ними средний пояс. К ней
относились прежде всего племена дреговичей и радимичей. Эта часть славян положила
начало возникшей позднее Белоруссии, в то время как словене новгородские и кривичи
северного пояса (совместно с вятичами) положили начало образованию Великой Руси, а
племена южного пояса — Малой Руси.
Позднее на дальнейшее расчленение этих трех групп наряду с языковой
дифференциацией оказали влияние и другие факторы: этническое смешение народа, в
одном случае с элементами литовскими, в другом — с финскими и в третьем — с тюрко-
татарскими; затем влияние различной среды, в которой развивались северная и южная
ветви; влияние новых крупных политических объединений, с одной стороны, Киевского и
Галичского государств и с другой — Московского; затем татарское нашествие и
происшедшие в результате передвижения в южном и среднем поясе. Однако все это уже
относится к более позднему историческому периоду и выходит за рамки настоящей
книги. Ясно, однако, что ни один из этих факторов не был настолько сильным, чтобы
полностью уничтожить первоначальное единство русского народа. Белая, Великая и
Малая Русь оставались и продолжают оставаться и поныне частями единого русского
народа, и совершенно неправильно исключать из этого единства украинский народ либо
доказывать, что он вообще нерусского происхождения. Дифференциация между -14 -Великой и Малой Русью зашла ныне так далеко, что Украина требует признания своего
языка и своего народа одинаково ценными и равноправными с языком и народом
Великой Руси.

Однако эта дифференциация, питаемая главным образом политическими
факторами, даже сейчас не зашла еще так далеко, чтобы опровергнуть фактическое
единство русского народа, которое в отличие от других славянских народов всегда
надежно связывает отдельные его ветви. До сегодняшнего дня, как правило, отмечает
А. Мейе — замечательный знаток сравнительного славянского языкознания
[541]
, —
различия в русском языке этих трех ветвей являются менее значительными, чем
различия в немецких или французских диалектах, и Белая Русь, Украина и Великая Русь,
даже если каждая из них приобретает политическую самостоятельность, останутся
ветвями одного народа и одной из свободных частей соединенного Русского
государства.



24 июня 1920 года

Дополнение
Автохтонность славян
[542]
Выше мы уже неоднократно сталкивались с тем, что в ходе изучения древнего
периода славянской истории возникли определенные теории, согласно которым славяне
поселились на своей исторической прародине не в первые столетия нашей эры, а еще
раньше, в древнейшие времена. Эти теории обычно называют «автохтонистскими», так
как в основе их лежит автохтонизм, то есть тезис о том, что славяне издревле
занимали почти всю Центральную Европу и значительную часть южной Европы, включая
Италию и Балканский полуостров. Некоторые приверженцы этой теории не колеблются
даже распространить их поселения вплоть до Бретани, Пиренеев, Греции и Малой Азии.
Многие из них защищали эти огромные границы славянской экспансии в древнейшие
времена в полном объеме, однако большинство из них ограничивалось лишь
доказательством автохтонности славян в определенных странах, например в Венгрии,
на Балканах или в Германии. В этом смысле теория автохтонности славян имеет своих
сторонников среди южных славян, чехов и поляков. Однако ученые других стран,
например немцы, несмотря на возражения большинства немецких ученых, в этом
отношении также не уступали им.
История подобных теорий, существующих вплоть до наших дней, насчитывает свыше
тысячи лет. Начиная с VIII века некоторые славянские и неславянские летописцы, обычно
монахи, пытались приукрасить и возвеличить прошлое славян тем, что устанавливали
их непосредственную связь с прошлым древних народов. Это был первый шаг к
автохтонизму. Так устанавливалась связь древних поляков с вандалами и готами в
Германии; утверждалось, что они обитали именно в той области, где перед первым
веком до нашей эры звучало имя вандалов. Особенно подчеркивалось сходство их
имени с именем «вендов» (см. «Vita Sancti Marini», VIII; Annales alaman., под 798 годом;
Adam Brem., II, 18; Helmold, I, 2); отсюда также древнее название Вислы «Vandalicus
amnis»
[543]
.
Позднее южнославянское и польское духовенство связывало происхождение славян с
готами (см. эпитафию князя Болеслава начала XI века, начало хроники Кадлубека и
Длугоша, анналы дуклянского аббата и Томаша Сплитского)
[544]
. Точно так же, как об
этом свидетельствуют приведенные выше источники, в частности начало Киевской
летописи
[545]
, южные славяне отождествляли древних иллирийцев или паннонцев со
славянами.
К этим народам, с которыми отождествляли славян, постепенно присоединялись и
другие
[546]
. Таким образом, возникла гипотеза, получившая распространение в XVIII веке,
что предки славян появились в начале нашей эры, а то и гораздо раньше не только на
Одере, Эльбе и на среднем Дунае, но и на Балканах. Сходство названий Vend, Venet с
наименованием древних энетов Геродота, венетов Гомера и Цезаря
[547] побудило
расширить прародину славян вплоть до Италии, Малой Азии, Галлии и берегов -142-Боденского озера, так что в XVIII и XIX веках некоторые считали славянскими почти всю
Германию и большую часть Европы. Первые приверженцы этих нелепых теорий
появились, в частности, среди сербов и хорватов (Ф. Долци, Фр. Аппендини, Северини,
К. Грубишиц, Райич и др.), а также у поляков (С. Клечевский, Я. Потоцкий,
Ст. Сестренцевич), у словаков (Г. Папанек, Данковский), у русских (В. К. Тредьяковский,
И. Болтин, В. Н. Татищев). Среди русских было немного сторонников этой теории, так как
восточные славяне непосредственно не были заинтересованы в утверждении
автохтонности славян в Германии или на Балканах
[548]
. Немцы, которые в этот период
дали себя увлечь этой теорией, сохранили большую трезвость суждений, например
Август Шлецер, отстаивавший автохтонность славян на территории между Эльбой,
Вислой и Адриатическим морем, или И. Х. Гаттерер, защищавший славянство гетов и
даков, а отчасти также и Л. Гебхарди
[549]
.
Наибольшее распространение эти теории получили уже в XIX веке среди историков
всех славянских народов, особенно у поляков и чехов. Эти два народа дали
наибольшее количество выдающихся приверженцев теории автохтонности славян:
А. Н. Шембера, В. Кентжинского и Е.Богуславского.
В течение всей первой половины XIX века среди славян находились исследователи,
придерживавшиеся этой теории; достаточно вспомнить среди польских ученых
В. Суровецкого, А. Беловского, И. Лелевеля, К. Шульца, В. Мацийовского, А. Кухарского,
Г. Сухецкого, А. Мицкевича
[550]
, среди чехов — П. Шафарика в первый период его
научной деятельности
[551]
, Франту, Ф. Шира, Я. Коллара, К. Винаржицкого
[552]
, среди
южных славян — Т. Ярица, И. Швеара, Я. Раковского, С. Захарьева, Т. Шишкова,
С. Верковича, М. Милоевича, Я. Кукулевича-Саксинского, Д. Трестеняка
[553]
. Даже немцы
не избежали этих тенденций
[554]
. Наибольшее распространение теория автохтонности
славян получила в 1868 году, когда проф. А. Шембера подорвал авторитет Шафарика,
опубликовав свою работу о западных славянах в древнейшие времена
[555]
, в которой он
снова собрал все доказательства, свидетельствующие в пользу автохтонности славян
в Центральной Европе, используя при этом с такой ловкостью слабые с лингвистической
точки зрения доказательства, что его книга стала руководством и образцом для
последующих работ такого же направления. Вскоре после этого появился ряд
исследователей, шедших по стопам Шембера, однако, за исключением нескольких
значительных поборников этой теории, большинство из них было лишь дилетантами,
не знавшими древней истории, археологии, сравнительного языкознания и их точной
методологии
[556]
. К числу наиболее трезвых сторонников этой теории в более позднее
время принадлежали Я. Первольф, автор серьезной работы о славянах, их взаимных
отношениях и связях
[557]
, затем Г. Папанек, Славик, Т. Войцеховский, В. Богуславский,
археологи Е. Маевский, Й. Л. Пич и К. Бухтела
[558]
, наконец, и главным образом, польские
историки — В. Кент жинский и Е. Богуславский, которые благодаря своей широкой
эрудиции стали во главе этого течения
[559]
.
Основные работы и журналы, упоминаемые в
настоящей книге
[560]
А. Монографии
Барсов Н. П., Очерки русской исторической географии. 2-е изд.Варшава, 1885.
Браун Ф., Разыскания в области готославянских отношений, СПБ., 1899.
Constantinus Porphyrogenitus. vol. III, v. Corpus scriptorum histоriаe byzantinaе, Bonn,
1840.
Дринов М., Заселение Балканского полуострова славянами, Москва, 1873.
Einhard, Annales regni Francorum, vydal G. H. Pertz, Monumenta Germaniae historica.
Scriptorеs. I, Hannover, 1826.
Филевич И. П., История древней Руси, Варшава, 1896. -143-Гаркави А. Я., Сказания мусульманских писателей о славянах и русских, СПБ, 1870.
Грушевский М., Киевская Русь, СПБ, 1911



Записки Одесского общества истории и древностей (Одесса).
Zbiór wiadomości do antropologii krajowej (Krakov).
Zeitschrift für deutsches Altertums (Berlin).
Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung (Berlin, Göttingen).
Книга вторая
Жизнь древних славян
-145-Предисловие
Во второй части «Славянских древностей» я попытаюсь дать картину славянской
культуры второй половины первого тысячелетия н. э., когда славяне уже полностью
вошли в историю, иными словами, речь будет идти о быте и культуре славян в -146-последний период язычества. Таким образом, древняя протославянская культура не
является предметом настоящего изложения

Под языческой славянской культурой
мы разумеем культуру славян начиная с древнейших времен существования их и кончая
принятием христианства в начале исторической эпохи.

В процессе развития этой
культуры мы отмечаем отдельные ее этапы; можно, несомненно, установить и дать
описание того вклада, который протославяне принесли с собой со времен
индоевропейского единства, или определить культурный уровень, на котором они
находились в период протославянского единства до разделения на отдельные ветви.


В
обоих случаях это можно сделать на основании данных филологии.

Обзор славянской
культуры, какой она была за 500 лет до н. э. или в начале нашей эры, можно было бы
сделать и по данным археологии.

Но я не ставил перед собой задачи описать эти более
древние этапы в развитии славянской культуры, так как такое описание основывалось
бы либо на чисто филологической базе — а я, не будучи филологом, не мог бы дать
картину культуры конца периода языкового славянского единства, — либо даже на
воссоздании тех основ, которые можно обнаружить в праславянском и праарийском
языковом фонде.


С другой стороны, если бы я захотел проследить характер древней
славянской культуры и описать последующее ее развитие лишь на основании данных
археологии, то я мог бы опереться только на гипотезы, которые при всей их
правдоподобности все же не доказаны
[562]
. И тогда многие могли бы сказать, что я
описываю жизнь германцев или иллирийцев, а не славян, так как ведь не доказано со
всей достоверностью, что могилы, о которых идет речь, являются славянскими.
Поэтому вместо предполагаемой во многом гипотетической и искусственно
сконструированной протославянской культуры я хочу дать более реальную картину
духовного и материального уровня жизни славян на заре их истории, когда они приняли
христианство, с которым в славянскую культуру сразу же вошло так много чужого, — то
есть, короче говоря,

я хочу дать картину жизни славян в период язычества

, а именно в
конце первого тысячелетия н. э., а иногда еще и в начале второго тысячелетия; если же
кое-где я обращаюсь к первым векам христианской эры, то я поступаю так лишь в тех
случаях, когда речь идет о следах язычества или о сравнении уровня языческой
культуры с изменениями, которые произошли в результате принятия христианства.


Вполне естественно, что в тех случаях, когда это возможно, и там, где это будет
необходимо, мы остановимся на рассмотрении и более древних этапов в развитии
славянской культуры, так как мы всегда стремимся узнать, как возникли или развились у
славян те или иные элементы культуры, которые мы находим у них в конце первого
тысячелетия.


Однако наша задача заключается не только в этом.


Вторая наша цель — установить,
что́ в воссозданной нами картине славянской культуры является действительно
славянским и принадлежит славянам и что в ней заимствовано, так как было бы
ошибкой считать, что эта, в известной степени последняя, ступень древней культуры
дает нам в общих своих чертах нечто сугубо славянское, только им присущее.

В тот
период, на что, в частности, указывает археология, славяне уже подвергались сильным
чужеземным влияниям — римско-византийским, скандинавским и восточным, и
несомненно, что то же мы должны признать и в отношении остальных разделов
славянской культуры, о которых умалчивает археология, но говорят другие источники:
история, лингвистика и фольклор.

Что касается порядка изложения, то я решил, что лучше всего придерживаться той же
разбивки на главы, какой я придерживался в основной работе, составляющей II часть
моих «Славянских древностей» («Slovanských starožítnosti»), посвященной культуре
древних славян. Эта вторая часть носит в оригинале самостоятельное название
«Жизнь древних славян», и к ней я во многих случаях и отсылаю читателя на
последующих страницах II книги «Славянских древностей» («Rukověť slovanských
starožítnosti»). Как и в первой части данной книги, так и здесь я приношу свою особую
благодарность и искреннюю признательность за ценную помощь Г. А. Мазону,
профессору славянских языков в Collège de France. Благодарю также аббата Моиз и
Жоржа Думезила за помощь, которую они мне любезно оказали под руководством
профессора Мазона. -147-Л. Нидерле
Прага, июль 1925 года
Глава I
Территория и ее влияние на развитие славянской
культуры
Территория, на которой, согласно гипотезе, изложенной в книге I, развивалась
культура праславян, а именно область между Вислой, Карпатами и средним течением
Днепра, по своему характеру была в большей своей части неприветлива.В Полесье, да и
не только там, имелось много стоячих вод, которые весной превращались в огромные
озера, известные уже и древним географам
[563]
. Большая часть территории была
покрыта непроходимыми дремучими лесами, в которых средства к существованию
можно было добыть только тяжелым трудом земледельца и нелегкой охотой на диких
зверей
[564]
. «Беловежская пуща» — это живой, сохранившийся по сегодняшний день
остаток этого девственного леса. За исключением южной окраины, родина праславян в
основном была негостеприимной, климат в ней был холодный, средняя годовая
температура составляла плюс 7–8°. Этим суровым характером страны, с одной стороны,
и отдаленностью ее от больших культурных центров древности, с другой, объясняется
то, что культура славян до той поры, пока они жили вместе на своей прародине, была
невысокой, да иной она и не могла быть. Хотя по территории, занимавшейся славянами,
или неподалеку от нее и проходили торговые пути, однако они мало использовались
купцами; от двух крупных торговых путей — вислянско-одерского и днепровского, —
проходивших по ее западной и восточной окраинам, купцы редко отходили в глубь
праславянской родины, о чем свидетельствуют археологические находки, которые, за
исключением неолитических, являются здесь редкими. Больше всего таких находок
встречается в Прикарпатской полосе, в нынешней Галиции, однако весьма сомнительно,
обитали ли там славяне раньше. Что касается всей остальной территории, заселенной
праславянами, то к ней относится, несомненно, в еще большей степени то, что позднее
писал Галл во введении к своей хронике о Польше: «Regio Polonorum ab itineribus
peregrinorum est remota et nisi transeuntibus in Russiam pro mercimonio paucis nota»
[565]
.

Так страна и ее обитатели оставались в стороне от культурных достижений,
относились ли они к домашнему быту, производству предметов потребления или
произведениям искусства, и культура их вследствие этого была бедной и примитивной.
Лишь после расцвета Римской империи, когда границы ее при Августе достигли Дуная, а
при Траяне — Семиградских Карпат и среднего течения Днестра, сильное влияние
римской культуры впервые стало проникать в праславянские земли и при этом в глубь
Руси и в Прикарпатье. А вскоре, частью одновременно с римским, частью позднее —
вместе с готами, пришло новое сильное культурное влияние, также
распространившееся далеко за Вислу к среднему Днепру. При посредстве готов среди
обитавших здесь славян распространилось, с одной стороны, влияние германской
культуры, которая тогда была выше славянской, с другой — влияние культуры римской и
христианской. Еще большее значение, чем утвердившееся влияние этих двух
упомянутых выше культур, имело распространение славян со своей прародины в
соседние, а иногда и в отдаленные земли, особенно усилившееся примерно со II или III
веков н. э. Хотя западные славяне застали восточную Германию в основном безлюдной,
но здесь все же сохранились остатки германских поселений и галльских городов; южные
славяне, распространившись до Дуная и за Дунай, были поражены римскими и
греческими городами, виллами, водопроводом и мостами, а восточные славяне
столетие за столетием все глубже и глубже попадали в сферу влияния черноморских
культур — греческой, сарматской и хазарской. Таким образом, значительная часть
славян пришла в тесное живое общение с более высокими культурами, в той или иной
степени оказывавшими на них влияние. Так, мы видим, например, что уже в VII и VIII веках
южные славяне широко использовали римские методы ведения боя и важнейшие -148-военные изобретения.
Вторая половина первого тысячелетия также принесла с собой новое культурное
влияние. Из Азии пришли гунны и авары, принесшие с собою в среду славянства ряд
новых институтов, обычаев, изделий, а начиная с VIII века значительное влияние на
Центральную и Восточную Европу стали оказывать империя франков и завоевания
Карла и его преемников, которые принесли с собой христианство и привели к полному
изменению условий существования и домашнего быта.
В тот же период на Восток, в среду днепровского славянства стали активно проникать
скандинавы, принесшие с собой совершенно новую, особую культуру, соперничавшую
там с сильным влиянием азиатских культур, распространявшимся среди южной части
восточного славянства купцами, плывшими по Черному морю и Дону или
подымавшимися вверх по Волге.
Это множество интенсивных культурных связей совершенно изменило древний
праславянский быт. Мы встречаем в нем римские обычаи и нравы, римское, точнее
римско-германское, ремесло (вернее, римские ремесла, распространявшиеся
германцами); видим новые германские обычаи и институты, хозяйственные
нововведения, развивающееся морское дело, подражание германскому и византийскому
искусству; видим, как южные и восточные славяне подпадают под влияние Востока; мы
видим, как даже христианские представления проникают в языческие верования.
Все это, с одной стороны, подняло славянскую культуру на более высокую ступень —
славяне вступают в ряд культурных народов, — с другой же — денационализировало ее,
так как она частично утеряла свой, хотя и простой, но присущий только ей, славянский
характер. И хотя своих особенностей славянская культура полностью не утратила, так
как они в довольно значительной степени сохранились даже в заимствованных
славянами вещах, на которых виден был ее отпечаток, все же в конце языческого
периода славянская культура уже является иной, чем культура праславянская; она
значительно отличается от нее, будучи к тому же более высокой и разносторонней. И
все же славянская культура никогда не достигала уровня соседних, не могла сравниться
с ними по своему богатству и всегда была беднее восточных культур, а также культуры
римской, византийской и даже германской, которая раньше, чем славянская, сумела
воспринять прогрессивную римскую культуру. «Мы, Словене — простая чадь», —
охарактеризовал свой народ еще в IX веке моравский князь Ростислав, когда просил
императора Михаила прислать к нему наставника христианской веры
[566]
.

.
В последующих главах я сделаю обзор славянской культуры, который, разумеется, не
является и не может являться полной систематизацией культурных древностей.
Порядок построения этих глав вытекает, во-первых, из попросту тематического
разделения культуры, во-вторых, из того, в какой степени отдельные источники
представляют материал для такого обзора. Поэтому, рассматривая, например, быт и
жизнь славянина, последнему ее этапу, а именно погребению, я посвящаю специальную
главу, так как славянский фольклор, а в еще большей степени археология представляют
нам столько материала, что ему нельзя не уделить больше места, да к тому же и
материал этот таков, что заслуживает специальной главы. В то же время остальное
описание быта славян из-за недостатка данных или недостаточной их разработки
ограничивается лишь одной небольшой главой.
Порядок глав сохранен тот же, что и в книге «Жизнь древних славян».
Глава II
Жизнь славян
Только о смерти и связанном с нею погребении у нас имеются подробные и
достоверные сведения. О жизни славян нам известно очень мало, так как никаких
археологических данных нет, а исторических известий о ней крайне недостаточно.
Поэтому мы вынуждены пользоваться лишь данными славянского фольклора. Однако
собранный здесь материал и его сравнительное изучение не дают еще возможности
утверждать, что́ именно из основных явлений и обычаев, сохранившихся в народной -149-традиции по сегодняшний день, имеет свои корни в языческом периоде, а что́ перешло в
славянский фольклор в результате общения с соседними народами уже в исторический
период.
Физический тип
В древних источниках славяне описываются как физически здоровые, сильные и
крепкие люди, хорошо закаленные, не боящиеся лишений, жары и холода. Однако
особого значения этой оценке придавать не следует, так как все это были особенности,
которые изнеженные и чувствительные к лишениям высшие слои римского и греческого
населения отмечали у всех варваров, прибывавших с севера на юг Европы. Ведь сюда
всегда приходили дети природы, были ли это галлы, германцы или славяне, и они,
естественно, были закалены и не боялись непогоды и холода, а это, по-видимому,
больше всего импонировало культурным людям юга.
Поэтому как в глазах греков и римлян, так и в глазах восточных путешественников,
бывших родом главным образом из Месопотамии и Персии, славяне не являлись
исключением. Об их закаленности, большой физической силе, о том, как они выносливы,
как переносят жару, мороз, болезни и как встречают смерть, свидетельствуют древние
греческие источники VI–VIII веков, а из восточных авторов — Гардизи, Ибн-Русте и
Димешки

[567]
. Видукинд описывает их в следующих словах: «genus hominum durum et
laboris patiens, victu levissimo assuetum et quod nostris gravi oneri esse solet, Slavi pro
quadam voluptate ducunt»
[568]
.
С этим согласуется и похвальный отзыв об их большой физической силе, об их телах,
стройных и высоких, так как опять-таки к ним относятся эти выражения: «ε μήκεις,
λκιμοι, μ γεθος τ ν σωμ τον, μεγαλοφ εις»
[569]
, что, наконец, частично
подтверждается также и скелетами славян, измеренными в могилах in situ. Обычно у
мужчин они показывают длину от 160 до 170 см
[570]
. Красоту славянских рабынь,
привезенных с Балканского полуострова, воспевает в XI веке персидский поэт Насир-и-
Хосров
[571]
.
Что касается отдельных соматологических типов, то для славян, так же как и
германцев, галлов и других северян, характерен светлый цвет лица, глаз и волос,
отличавший их от темных южноевропейцев. И если древние славяне и не были столь
светлы, как германцы Скандинавии, то все же в целом их принадлежность к светлой расе
не вызывает сомнений. Об этом физическом признаке славян ведется спор, которого я
уже коснулся в первой части данной работы (стр. 24–25), когда говорил о различных
теориях, с помощью которых пытались истолковать происхождение славян и их
этническую связь с другими народами, и объяснял, какие изменения в облике большей
части славян произошли за минувшее тысячелетие. Сейчас мы уже не можем сказать,
что славяне характеризуются светлыми глазами и светлыми волосами, и если древние
известия характеризуют их иным образом, то, очевидно, славяне и выглядели по-иному,
и только в исторический период, в результате смешения с другими, уже темными,
расами Центральной и Восточной Европы, они потеряли свою светлую окраску, которая,
видимо, как и у соседних германцев и литовцев, была связана с их общим северным
происхождением.
Светлый тип славян отмечает Прокопий, говоря: « π ρυθρο ε σιν παντες»
[572]
,
подразумевая, по-видимому, цвет, для обозначения которого в славянском языке
имеется название «русый»; неизвестный автор «Стратегика» VI века также перечисляет
славян и антов среди ζ νθα θνη
[573]
, что подтверждается и арабскими известиями VII
века.
Поэт ал-Ахталь называет их русыми («ashâb»), Якут называет их народом с румяным
цветом лица и русыми волосами. Так же описывает их и Масуди, а Казвини о них
говорит: «Славяне — русоволосые, с румяным цветом лица и обладают большой
силой». Абд-ар-Рахмана ибн Хабиба за стройную фигуру, светлые волосы и голубые
глаза называли славянином, а согласно Якуту и словарю, называвшемуся Камус, люди со
светлой кожей вообще назывались Сиклаб или Саклаб
[574]
. Гардизи (XI век) объясняет -150-светлую окраску, которая временами отмечалась среди киргизов, смешением их со
славянами
[575]
.
Исключение из этих согласующихся между собой известий составляет только
сообщение Ибрагима Ибн-Якуба относительно чехов, которые, по его словам, в отличие
от других славян, смуглы и темноволосы
[576]
. Чехи, очевидно, уже в X веке в
значительно большей степени, чем остальные славяне, смешались с темноволосым
населением Европы. Очевидно, этому населению и принадлежат остатки темных волос,
которые временами находят археологи как в древних чешских, так и в древних русских
могилах.
Впрочем, славяне вообще никогда не были чистой расой и с самого начала их
существования часть из них являлась темноволосыми — одно племя в большей, другое
в меньшей степени. А эта темноволосая раса, обладавшая большими жизненными
силами, в ходе исторического развития все больше и больше поглощала первоначально
более многочисленный светлый элемент. Поэтому славяне теперь и выглядят по-иному,
чем во времена Прокопия, когда добросовестный наблюдатель писал о них: «все они
русые».
Рождение и детство
Рождение ребенка, несомненно, сопровождалось у славян, как и у всех других народов,
находившихся на определенной ступени культурного развития, рядом особых обрядов,
которые носили либо чисто гигиенический характер (профилактика, диета), либо были
связаны с существовавшими повериями; однако эти древние обряды остались нам
неизвестны. Некоторые упоминания имеются лишь в позднейших русских церковных
поучениях и в традициях о существах, охраняющих роды, так называемых родах и
рожаницах, о которых я еще буду говорить в главе VI. Наиболее богатым источником, по
которому можно судить и о языческом периоде, остаются церемонии, которыми у
многих славян до сих пор сопровождаются роды и шестинедельный послеродовой
период. Однако поскольку до 1911 года не было труда, в котором был бы собран и
должным образом проанализирован этот материал, я не решался тогда сделать
выводы о древнем языческом церемониале и коснулся его в вышедшей на чешском
языке книге «Жизнь древних славян» лишь в кратком примечании
[577]

Однако позднее
Ян Быстронь опубликовал обширное исследование, посвященное главным образом
славянским обычаям, которыми сопровождались рождение ребенка и шестинедельный
послеродовой период
[578]
. В этом исследовании он с большой убедительностью
показывает, что большинство этих обрядов, являются ли они в своей основе
гигиеническими, социологическими или демонологическими, имеют древние корни. Их
породило не христианство, и вопрос сводится лишь к одному: не перенято ли славянами
что-либо из этих обрядов уже в более позднее время от своих соседей. Однако
повсеместное распространение этих обычаев в древней Европе и сама их
социологически-религиозная сущность показывают с наибольшей вероятностью, что
обычаи эти и в древнейшие времена были свойственны также и славянам. К ним
относятся все представления и обряды, которые указывают на стремление
изолировать и охранять нечистую женщину
[579] и оканчиваются очистительной
церемонией, а также аналогичные обряды, относящиеся к изоляции, охране и очищению
ребенка
[580]
. Очистительная церемония складывалась из акта собственно очищения
(обмывания), из обрядового разрешения вновь общаться с людьми, угощения друзей и
нанесения им визитов.
По истечении определенного послеродового периода наступал еще один важный
обряд уже социологического характера: принятие ребенка в состав семьи и общины в
качестве равноправного их члена, что сопровождалось выполнением
соответствующего ритуала. Ребенка брали на руки, клали на землю или на порог или же
на очаг, затем поднимали, обносили вокруг избы и целовали, клали в первую купель и
т. д. В купель бросали дары: зерна, тмин, соль, позднее деньги и т. д.
[581] При этом
кумовья (древнеславянск. кумъ) играли уже значительную роль, которая во многих -15 -местах сохранилась за ними и до сих пор. Трудно сказать, все ли упомянутые здесь
детали обряда соблюдались уже в языческий период, однако я полагаю, что в основе
своей весь церемониал тогда уже существовал. В частности, языческими являются все
средства и обряды, целью которых являлась охрана женщины и ребенка от влияния
злых демонов.

Лишь о двух обычаях, имеющих отношение к первому периоду жизни ребенка, мы
имеем непосредственные свидетельства древних источников: об обычае убивать
лишних детей и о «постригах».
Обычай убивать детей на первый взгляд поражает, поскольку во всех других
отношениях семейная жизнь древних славян отличалась своим весьма спокойным и
мирным характером. Этот обычай с полной достоверностью засвидетельствован у
балтийских славян, поморян и лютичей, где матери душили новорожденных детей
женского пола, если их было много в семье, чтобы можно было лучше заботиться об
остальных. «Hoc nefac maxime inter eos vigebat»
[582]
, — говорит Эббон, а епископ Оттон
Бамберский приложил в 1124 году много сил для искоренения этого обычая
[583]
. В
известном отрывке из Псевдо-Цезаря Назианского при всей его фантастичности в
остальных отношениях, по всей вероятности, также скрывается сообщение о том, что и
славяне, вторгшиеся в VI веке на Балканы, практиковали подобное детоубийство
[584]
.
Наконец, и в одном древнерусском трактате — «Слово Григория Богослова» —
упоминается об убийстве маленьких детей, которое практикуется в Тавриде
(«Таверьская д торезанья») и которое русский переводчик приписывает славянам
[585]
.
Что побуждало славян придерживаться такого обычая, сказать трудно. У других
народов, находившихся на начальной ступени развития, где существовал или до сих пор
сохранился аналогичный обычай, причины его были различны: религиозные, социальные,
гигиенические, чаще всего страх перед трудностями, связанными с пропитанием ребенка
и семьи; однако существование этого обычая у славян именно по этой причине можно
допустить лишь с большой натяжкой, так как у них прибавление женщин в семье
означало прибавление рабочей силы и, кроме того, отец при выдаче дочери замуж
получал за нее выкуп. Поэтому Ибрагим Ибн-Якуб говорит в X веке о западных славянах,
что большое количество дочерей означало у них богатство
[586]

Возможно, что в
Прибалтике существовала древняя традиция, согласно которой большое количество
дочерей считалось чем-то малоценным; возможно также, что избыток дочерей в
местах, где мужчины постоянно гибли в боях и во время пиратских набегов, стал
обременительным, так как дочерей нельзя было сбыть с рук. Следует упомянуть, что
тот же обычай существовал и у соседей славян — германцев и литовцев, да и у других
древних европейских народов
[587]
.
При каких обстоятельствах и по каким причинам делались у славян аборты,
неизвестно, но они имели место, и именно их имеют в виду гомилий (проповедь)
Опатовицкого и запрещение Бретислава 1039 года в Чехии, а в России
[588] — «ответы
Нифонта» (XII век). В России женщины ходили к колдуньям, и те давали им какие-то
травы, способствовавшие изгнанию плода.
Древнеславянские постриги являются дополнением уже упомянутого выше обряда.
Если в первом случае ребенка после рождения принимали в семью и поручали заботам
матери, то несколько лет спустя, в срок, менявшийся в соответствии с обычаями
отдельных родов и племен, ребенок мужского пола изымался из попечения матери и
отдавался на попечение отца, и дальнейшее воспитание ребенка заключалось в
подготовке его к тем занятиям, которые являлись прерогативой мужчин. Сам обряд
заключался в том, что отец, родственник или почетный гость на семейном празднике,
сопровождавшемся пиром, остригал у мальчика несколько прядей. Обозначался этот
церемониал термином «постриг» (пострижение)
[589]
.

В языческий период обычай пострига непосредственно не засвидетельствован, но мы
располагаем некоторыми известиями, относящимися к первому периоду христианства
— X–XII векам, и несомненно, что до принятия христианства этот обычай существовал
повсюду. Впрочем, слившись с церковными обрядами, обычай пострига и поныне
сохранился у некоторых славянских народов
[590]
. У чехов в начале X века -152-засвидетельствован постриг князя Вацлава, у русских постриги Юрия и Ярослава,
сыновей князя Всеволода, упоминаются в летописи под 1192 и 1194 годами, а польская
традиция в XII веке определенно считала постриги обычаем, относящимся к языческому
периоду
[591]
.
Полное понимание славянских постригов затруднено тем, что возраст ребенка, в
котором этот обряд проводился, был весьма различен. У поляков он совершался на 7-м
году жизни ребенка, у чехов, как видно из легенды, еще позднее, а у русских в
летописный период уже на 2–3-м году, в Сербии же он выполняется теперь, как правило,
после года или даже раньше, а местами на третьем, пятом и даже седьмом году.
Вследствие этого первоначальное значение постригов полностью неясно. Если бы
постриги совершались всегда в более поздние годы жизни ребенка, то мы с полной
уверенностью могли бы полагать их обрядом, символизирующим переход его в более
зрелый возраст, как это было у германцев
[592]

. Но у славян именно древнейшие известия
и относят этот обряд к младенческому возрасту, и поэтому не остается ничего другого,
как предположить, что он являлся символом перехода ребенка из-под опеки чисто
материнской в попечение отцовское, что подразумевало также, что ребенок-мальчик
является в потенции зрелым мужчиной. Именно поэтому в древней Руси княжеского
сына впервые сажали на коня после постригов; на Дону и до сих пор, после того как
постригут казацкого сына, его сажают на коня, дают ему в руки саблю и поздравляют, как
казака
[593]
.
О девичьих постригах у древних славян свидетельств нет, но обычай обрезать
волосы у девушек существует еще и теперь на Балканах, у сербов и болгар, а также на
Украине
[594]
.
Брак и обряды, связанные с ним
Физическое развитие юноши и девушки, достигших зрелости, было тесно связано с их
половой жизнью.
Об обычаях, связанных с наступлением зрелости и признанием совершеннолетия, нам
ничего не известно. Ничего не известно нам и о возрасте, с которого юноша или
девушка согласно обычаю считались достигшими зрелости
[595]
. Лишь специальная
прическа да особый головной убор — венок или украшенная повязка в волосах (обычай,
сохранившийся еще в некоторых славянских странах и отличающий девушку от
замужней женщины, носящей на голове повойник) — является, по всей вероятности,
древнейшим признаком девушки, созревшей для замужества, упоминаемым еще
Козьмой Пражским в Чехии (corona puellarum)
[596]
. Древний характер имеет, вероятно, и
обрядовое принятие юношей в сообщество взрослых, существующее и поныне на
Украине
[597]
.
Судя по всему, в древнейшие времена у славян до известной степени существовал
промискуитет, на что, видимо, указывают остатки гетеризма во время древних,
унаследованных с языческих времен празднеств при свадьбах, а также аналогичные и
схожие явления у соседних латышей, агафирсов и скифов
[598]
. Однако позднее, в конце
языческого периода, половая жизнь уже повсеместно регулировалась нормальным
браком мужчины с одной или несколькими женщинами.
Свадьба. У всех народов, как малоразвитых, так и более культурных, брак считается
настолько важным актом, что сопровождается какой-либо значительной церемонией. О
том, что это было так и при славянской свадьбе — древнеславянский бракъ или
общеславянская svatba, vesele
[599]
, — мы можем допускать a priori, хотя
непосредственных свидетельств об этом, относящихся к периоду язычества, очень
мало.
Основу брака составляло похищение девушки из другого рода или племени или ее
выкуп. Дети являлись собственностью отца, и девушка могла перейти в собственность
другого мужчины только после насильственного похищения или после мирной купли,
посредством которой отец уступал свои права другому мужчине. В конце языческого
периода у славян мы встречаем обе формы — похищение и купля существуют -153-одновременно (хотя и не у всех), и вместе с тем мы наблюдаем, что со времени
христианства похищение считается чем-то более грубым и худшим, свойственным
язычеству. На основании исторических источников сравнительного фольклора и
лингвистики нельзя решить, являлось ли похищение действительно более древней и
изначальной формой брака. Однако о том, что похищение не было обычаем
временным, случайным и только местным, свидетельствует уверенность, с какой
киевский летописец назвал его в конце XI века типическим и постоянным для некоторых
русских племен
[600]
. Об этом же в отношении России свидетельствует и Саксон
Грамматик
[601]
, а в отношении Чехии XI века — упоминания гомилия Опатовицкого
[602]
. О
нем же, наконец, свидетельствует и большое количество пережитков похищений,
сохранившихся на Руси, в Чехии, Польше и на всем Балканском полуострове вплоть до
исторического периода. В более поздний исторический период право отдельных
славянских народов полно наказаний за похищение девушек, называвшееся по-русски
также умыкание, умычка, увод, увоз, по-польски — porwanie, по-сербски — отмица, по-
болгарски — завличане, влачене, грабене мома, по-чешски — unos
[603]
. Наконец, и сам
термин «невеста», вероятно, указывает на форму похищения
[604]
.
Однако наряду с этими данными имеются и древние известия о покупке женщин в
Польше
[605] и в России
[606]
, а также многочисленные пережитки этого обычая и
упоминания о нем в позднейшее время
[607]
. Для обозначения подарка, который отец
получал за дочь, в славянском языке имеется индоевропейский термин veno
[608]
.

Об обрядах, которыми в языческий период сопровождалась свадьба, нам известно
очень мало. В нашем распоряжении нет ни одного сохранившегося описания, поэтому
мы вынуждены воссоздавать ее картину отчасти по общему индоевропейскому
языковому и бытовому материалу
[609]
, частью же по историческим и современным
славянским обычаям, во многом сходным и в значительной мере уходящим своими
корнями в далекое прошлое
[610]
. На основе этих материалов я попытался в чешском
оригинале «Жизни древних славян» восстановить излагаемую ниже картину свадебного
церемониала.
В тех случаях, когда речь шла не о насильственном похищении, посланцы жениха
договаривались с отцом девушки о браке за выкуп, а затем через некоторое время
назначалась и свадьба. Приводили невесту
[611] и приступали к венчанию, которое
начиналось заручинами, или обручением, церемонией, во время которой невеста
вкладывала свою руку в руку жениха, причем жених и невеста обменивались подарками,
среди которых особенно важным было (и до сих пор является) яблоко, очевидно
потому, что в нем заключался какой-то символ плодородия и любви, затем петух или
курица (черная). Обычай дарить перстень пришел из Византии и, несомненно, является
заимствованием позднейшего времени, хотя и упоминается уже в начале XIII века у
летописца Переяславля Суздальского
[612]
. Затем следовало облачение невесты в
свадебное одеяние, называвшееся, по всей вероятности, наметъка, после чего невесту
отводили в дом жениха, где встречали медом и хлебом и забрасывали различными
плодами (зернами хлебных злаков, маком, горохом и т. д.), чтобы она была плодовита и
зажиточна. После этого невесту трижды обводили вокруг очага, домашним богам
которого она должна была поклониться, быть может, принести им жертву, и, наконец,
усаживали на звериную шкуру, повернутую мехом вверх. При этом гостям раздавали
свадебный калач (коровай)
[613]
. Затем невесте торжественно расплетали косы и
остригали, а оставшиеся волосы укладывали под чепец, обернутый фатой. Наконец,
невеста развязывала мужу обувь в знак того, что она ему полностью подчиняется
(видимо, поэтому и остригались волосы), и жених даже наносил ей символические
удары
[614]
, после чего женщины и дружки одевали новобрачных в новые рубахи и
торжественно укладывали их на ложе. Остальные же собравшиеся на свадьбу гости
между тем отдавались буйному веселью с оттенком фаллического культа. После
брачной ночи молодоженов, сопровождаемых веселыми дружками, отводили
очиститься водой, а вероятно, и огнем.

Иногда этот обязательный церемониал дополнялся и оживлялся символическими и -154-драматическими реминисценциями проводившегося когда-то похищения, а также
непременными хороводами, песнями под музыку и различными маскарадами, без
которых народные празднества вообще редко когда проводились. Я полагаю, что все
это имело место уже в языческий период и перешло в христианский, но здесь под
влиянием церкви отдельные обряды были вытеснены, другие же приспособлены к
церковным актам и дополнены. В этом отношении, как и в других случаях, православная
церковь относилась к сохранению языческих обрядов с большей терпимостью, чем
католическая. Насколько глубокие корни пустил у славян древний свадебный обряд,
видно из того, что простой народ не только в XII–XIV веках считал церковные обряды
чем-то предназначенным для князей и бояр
[615]
, но и в XVI–XVII веках, а местами еще и
теперь считает их обрядами, не имеющими правовой силы, которую свадьба
приобретает лишь после проведения всего домашнего церемониала
[616]
.
Свидетельств свадебных обрядов славян-язычников, помимо уже упомянутых
похищений и выкупа, мало, но из некоторых упоминаний в русских церковных
наставлениях и летописях, относящихся к первому периоду христианства, мы видим,
что в России молились над короваем (русское «коровайное моление»)
[617]
, что в России
и Чехии замужние женщины набрасывали на голову покрывало (увивало, повой)
[618]
, а
девушка сразу же становилась женой того, кто ей, простоволосой, набрасывал на
голову покрывало или повой
[619] и кому она снимала обувь с ног
[620]
.
О большой распространенности обрядов языческой свадьбы с песнями и с
музыкальным сопровождением бубна и свирели свидетельствует «Слово некоего
Христолюбца» (XI век), который сетует на то, что «это не брак, а идолослужение». Тот
же автор жалуется, что на свадьбах изготовляют фигуры, символизирующие
человеческий фаллос, и творят с ними различные непристойности
[621]
. О древнем
обычае обмена перстнями (установившемся, вероятно, под чужим влиянием) мы уже
упоминали выше. Об «обручении» невесты свидетельствует «Заповедь св. отец» XI
века и поучение епископа Луки Новгородского (XII век)
[622]
, а грамота митрополита
Кирилла II из того же города свидетельствует о том, что невест после свадьбы водили к
воде
[623]
.
Обычными формами брака у славян была моногамия и полигамия. Местами, как,
например, у русских вятичей, радимичей и северян, полигамия, согласно летописному
свидетельству, была обычным явлением; в других же местах нескольких жен брали себе
лишь зажиточные хозяева, имевшие большое хозяйство, и, разумеется, князья,
содержавшие целые гаремы жен, а кроме них еще и наложниц. Об этом свидетельствует
большое количество известий, относящихся к языческому периоду; первое время после
введения христианства священники и епископы ревностно боролись с полигамией,
которая удерживалась довольно долго, и церкви не скоро удалось ее искоренить.
Киевская летопись свидетельствует, что на Руси в XI веке, возможно в начале XII века,
вятичи, радимичи и северяне имели по две-три жены; то же подтверждают Ибн-Русте и
Казвини, а также ряд церковных и светских запрещений, относящихся к XI и XII векам
[624]
.
В Чехии наличие полигамии подтверждает Козьма Пражский
[625]
, а биограф св. Войтеха
указывает, что главной причиной, вынудившей епископа покинуть чешскую землю, было
многоженство, которое он не смог искоренить
[626]
. Князь Бржетислав в 1039 году наряду
с другими пороками резко обличал наложничество
[627]
. Точно так же было и у поморян,
где с полигамией ревностно боролся епископ Оттон Бамберский. Письмом папы
Иоанна VIII, посланным в 873 году князю Коцелу, запрещалось двоеженство в его
княжестве на озере Балатон. На Балканах полигамию запрещал Козьма Болгарский
[628]
.
О гаремах славянских князей рассказывает Ибрагим Ибн-Якуб, отмечающий при этом,
что они держат взаперти по 20 и более жен
[629]
. Летопись упоминает гарем князя
Владимира в Вышгороде, Белгороде и Берестове
[630] с пятью женами и 800
наложницами; Ибн-Фадлан рассказывает о другом русском князе, имевшем 40 жен
[631]
; в
Чехии много жен имел князь Славник; в Польше Мешко до принятия им христианства
имел семь жен, а поморанский князь во время посещения его епископом Оттоном
Бамберским имел несколько жен и 24 наложницы
[632]
. В славянских языках для их -15 -Бамберским имел несколько жен и 24 наложницы . В славянских языках для их
обозначения имелся ряд терминов, из которых более всего известен термин
наложница
[633]
, а также суложница, приложница (suložnica, priložnica). Эта полигамия,
разумеется, не являлась чем-то специфически славянским и была известна у всех
соседей славян, поэтому и не удивительно, что франк Само, когда он правил чехами и
словинцами, взял себе 12 славянских жен, с которыми прижил 37 детей
[634]
.
Более редким явлением, чем полигамия, была, видимо, полиандрия. О ней нам
известно лишь по одному русскому источнику, а именно по церковному уставу
Ярослава, в котором в статье XX устанавливаются наказания за сожительство двух
братьев с одной женой. Однако супружество между близкими родственниками было
довольно распространено
[635]
, причем русское снохачество, когда отец,
преждевременно женив малолетнего сына, вступает затем в супружеские отношения со
снохой, как это показывает статья XVII того же устава, ведет свое начало с древнейших
времен.
Во всех остальных отношениях супружеская жизнь славян, особенно рядовых членов
общины, отличалась упорядоченностью, а также целомудрием и верностью жен. Мы
располагаем рядом свидетельств, подтверждающих это, причем исходят они от
иностранцев, которые далеко не всегда были доброжелательны к славянам. Все они так
единодушно превозносят целомудрие замужних славянских женщин и их любовь к мужу,
с которым в случае его смерти они добровольно уходили из этого мира, что уж это
одно в значительной степени характеризовало семейную жизнь славян. Эту черту в
семейной жизни южных славян подчеркивал уже в VI веке Маврикий, а после него
император Лев Мудрый, это же в 744–747 годах в письме к королю Этибальду отмечал у
западных славян св. Бонифаций, а Масуди и Гардизи, говоря о восточных славянах,
также подтверждают, что среди них супружеских измен не бывает

Несомненно, что,
например, толкование Бонифация, объясняющего добровольную смерть жены в случае
смерти мужа взаимной любовью, само по себе не могло казаться правильным в глазах
того, кто знал, что в силу строгих законов общества жена в некоторых славянских
землях вынуждена была следовать за своим мужем даже в могилу, однако «magno zelo
matrimonii amorem mutuum servant» Бонифация и другие показания Маврикия звучат так
определенно, что верность и любовь из характеристики замужних славянских женщин
исключать нельзя — они были у славян признаком высокой нравственности и высокого
уровня культуры. Разумеется, эти качества никогда не являлись абсолютными и
отклонения от этого были; случаи супружеской неверности, несмотря на строжайшие
наказания — обычно смерть или отсечение полового члена
[637]
, — имели место уже в
языческий период и сохранились и позднее, став после введения христианства,
пожалуй, еще более частыми, так как различные церковные поучения и запреты
постоянно упоминают в числе грехов, распространенных среди народа, распутство,
разврат и прелюбодеяние (древнеславянское bl dъ, древнерусское блудъ).
Другой вопрос, более интересный, чем эти естественные отклонения от нравственных
норм супружеской жизни, — это вопрос о свободном в половом отношении образе
жизни мужчин и женщин до вступления их в брак, то есть прежде, чем они оказались
связаны семьей. Ряд переживаний, сохранившихся в различных празднествах и
народных обычаях, указывают на остатки существовавшего в древности промискуитета
молодежи
[638]
, в котором немалое участие принимали и молодые женщины, например на
Руси и на Балканах.

. В них мы постоянно читаем, как христианское духовенство
пытается заставить молодежь отвыкнуть от «сатанинских» или «бесовских» игрищ на
лоне природы, для которых эти церковные источники чаще всего используют термины
плясание, играние, глумьление, глумы и которые проводятся при народных
празднествах, перешедших из язычества, главным образом при русальных и купальских
обрядностях, празднествах Ярилы, Костромы, субботних празднествах, называвшихся
«соботка», и в день св. Иоанна Крестителя. «Слово св. Иоанна Златоуста», проклиная
эти ночные игрища, подчеркивает, что «жена на игрищах есть любовница сатаны и жена
дьявола. Ибо пляшущая жена многим мужам жена есть. А что мужи? После пития
начинают плясание, а по плясании начаша блуд творити с чюжими женами и сестрами, а
девицы теряют свою невинность. Потом все они приносят жертвы идолам…»
В чем, собственно, заключался смысл этих увеселений, нам точно неизвестно, кое-что
я все же разъясню в главе VII. Однако из текста дошедших до нас проповедей и
уложений о наказаниях мы видим, как по ночам, вокруг огня костров, под крики, песни и
пронзительную музыку свирелей и бубнов, в возбуждении, которое так живо описал
упомянутый выше переяславский летописец, молодежь устраивала драматические игры
и танцы, в которых эротический момент был настолько силен, что выражался
непосредственно в явлениях гетеризма, о чем, наконец, свидетельствуют и
многочисленные сохранившиеся до сих пор пережитки, в частности в России и на
Балканах, хотя в этом отношении польские соботки и празднества Иоанна Крестителя
носят такой же характер. Девушки, а очевидно, и молодые женщины, как это показал в
упомянутой выше статье А. Веселовский, отдавались мужчинам без колебаний. Все это
явления, аналогии которым мы в значительной степени находим в эротических
празднествах в честь Афродиты, Адониса и других богов.
Таким образом, половая жизнь молодежи была совершенно иной, чем жизнь замужних
женщин, — она была более свободной, и девушка, выходя замуж, уже не была
девственницей. Более того, по сообщению Масуди, славянская девушка в кого
влюблялась, с тем и делила свою любовь, а если мужчина, женившись, устанавливал,
что его жена девственница, то он просто выгонял ее, говоря: «Если бы ты что-либо
стоила, тебя бы мужчины любили»
[641]
. Все это, как и славянские zalety (залеты), то есть
период предсвадебного ухаживания за девушкой, причем период этот не бывает и
никогда не был чисто платоническим, так и вечерницы украинской молодежи,
заканчивающиеся общим ложем
[642]
, очевидно, является отголоском древней
вольности половых отношений. Поэтому в древнем славянском праве наказание за
изнасилование девушки, совершенное в доме, было значительно более строгим, чем
наказание за изнасилование, совершенное в поле на лоне природы — очевидно при этих
увеселениях, «так как ей незачем было туда идти»
[643]
.

Еще свободнее была половая жизнь мужчины.

Его хотя и карали смертью за
прелюбодеяние
[644]

, но зато он мог не ограничивать себя половыми связями с
незамужними женщинами. Это подтверждают уже описанные народные игрища,
известия о наложницах богатых вельмож и рассказы о дружине русского князя, который
не стеснялся вступать в половую связь со своими наложницами на глазах у своей
дружины. То же самое сообщает Ибн-Фадлан и о русских купцах, публично совершавших
половые акты на волжских торжищах
[645]
. О других поразительных (культовых?) случаях
публичных половых актов в балтийской Коренице свидетельствует Саксон
Грамматик
[646]
, сообщение которого может быть дополнено известием саги Книтлинга о
силе, которой обладали идолы Ринвита, Турупида и Пурувита
[647] в балтийской
Коренице.
Были ли эти эксцентричности в половых отношениях явлением чисто славянским, -157-развившимся среди славян, или же в них сказывалось влияние издавна
распространенного по всему миру восточного и греко-римского фаллического культа, я
решить не могу. Несомненно лишь, что аналогий, на которые указал А. Н. Веселовский,
здесь много и что у славян имело место также и непосредственное влияние
фаллического культа; учитывая, однако, территориальную отдаленность славянства, я
не счел бы его слишком сильным. Не исключено также и то, что под влиянием этого
культа лишь модифицировалось то, что у славян уже существовало и что вряд ли
приобрело бы такие формы при их естественном, первобытном образе жизни. Это
относится также и к различным прегрешениям против природы, например к
гомосексуализму, который, очевидно, проник и в Россию, так как об этом
непосредственно свидетельствует сообщение Диона Хрисостома, указывающего, что
южнорусские варвары уже в I–II веках н. э. учились в Ольвии различным половым
извращениям
[648]
. Русские поучения и проповеди часто и резко выступают против
содомских грехов
[649]
, которые народ совершал еще во времена язычества.
В этом отношении представляет интерес то, что общеславянский термин куръва —
meretrix, обозначающий проститутку, продающую свое тело, по всей вероятности
[650]
,
перешел к славянам от германцев (hōrwa, древний верхненемецкий huora) еще до
прихода славян на Балканы, где он был перенят от них греками, албанцами, римлянами, а
позднее и венграми.
В заключение следовало бы отметить, что временами мы встречаем в древних
источниках известия о скопцах среди славян. Однако оскопление практиковали не сами
славяне, а еврейские купцы, оскапливавшие рабов-славян
[651]
. Наряду с этим уже в XI
веке среди ревнителей христианской веры появляются аскеты, подвергавшие себя
добровольному оскоплению, а под 1089 годом летопись упоминает даже такого
митрополита в Киеве
[652]
.

У восточных славян не только высшие классы, но и простой
народ в деревнях проявляют по нынешний день, как они проявляли уже в конце
языческого периода, стремление к чистоте, о чем свидетельствует строительство
специальных бань для общественного пользования, которые в древнерусском языке
назывались лазьня (от лазить) , мовня, мовница или мыльня, мыльница от
общеславянского слова мыти. Вместе с тем уже в IX–X веках был также широко
распространен и термин баня, баньное от греко-латинского βαλανε ον, β νεια (balneum,
banea)
[657]
. Однако было бы неправильно приписывать появление бани одному лишь
греко-римскому влиянию, хотя в позднейшее время это влияние отрицать нельзя
[658]
, -158-так как на него указывает само распространение термина баня. Я полагаю, что скорее
всего толчок к строительству бань дан был с Востока или от скифов, знакомых с
подобными паровыми банями, при пользовании которыми моющиеся одновременно
одурманивали себя конопляным дымом
[659]
. Наконец, русские могли заимствовать их у
других народов, с которыми у них были тесные связи, — у сарматов (аланов), хазаров
или болгар, — хотя не исключено, что паровые бани в землянках, где вода наливалась
на очаг, издавна являлись собственным изобретением славян. Однако, поскольку уже в
X веке Масуди называет банное помещение по-славянски al-atbbâ или al-itbbâ, что
может являться лишь транскрипцией славянского истъба, а одновременно с ним
русский летописец под 945 годом для названия банного строения в Киеве использует
слово истобка, также являющееся уменьшительным от слова истъба, а на Западе
легенда Христиана знает у чехов то же самое слово, означающее комнату, в которой
имеется печь
[660]
, — становится очевидным, что выражение истъба в значении «баня»
перешло к славянам от германского stuba (см.гл.V)
[661]
.
Здесь в течение второй половины первого тысячелетия, очевидно, скрещивалось
влияние, идущее с двух сторон. Паровую баню, представлявшую собой комнату, -159-посреди которой находился очаг с раскаленными камнями, славяне издавна, возможно,
переняли с Востока; что же касается избы с построенной внутри печью,
приспособленной под баню, то последняя пришла к славянам примерно в V или VI веках
с Запада из державы франков и первоначально ее переняли западные славяне, а уже от
них она быстро распространилась и среди славян восточных. Внутренность этой
славянской бани состояла из небольшой деревянной комнаты, в одном углу которой
находилась низкая печь для топки и разогревания свода из положенных на нее камней, а
в другом — помост со ступеньками, на котором моющийся мог по желанию лечь выше
или ниже. Помимо этого, в русских банях обливались горячим квасом, хлестали себя
вениками и обливались холодной водой.
Так описывает древнерусскую баню языческого периода в городе Новгороде русский
летописец. Аналогичным образом описывает ее и Масуди
[662]
. На Западе об
истопленных банных избах упоминает легенда Христиана о св. Вацлаве, у поморян —
Герборд
[663]
. Не вполне определенные упоминания о банях встречаются в древних
русских церковных поучениях (мовница, мыльница, мов творити); в них можно
прочитать интересную вещь: народ приготавливал баню и для своих предков, что,
впрочем, русский народ кое-где делает и до сих пор
[664]
.
Древним универсальным косметическим средством у славян являлось изготовленное
из молочного жира масло (от корня маз-ати), которым натиралось тело. О мыле нам
ничего не известно, но весьма вероятно, что в конце языческого периода оно уже
проникло к славянам из других стран, так же как и другие, еще более редкие
косметические средства: восточные ароматические масла, красящие вещества для
волос и краска для лица, которые, как это показывает цитировавшийся выше летописец
Переяславля Суздальского начала XIII века, быстро нашли путь даже к простому народу.
Среди туалетных принадлежностей так же, как и в других европейских странах,
древним, собственно славянским изделием был деревянный или костяной гребень,
расчесывание же волос (древнеславянское чесати) относится к древнейшей культурной
потребности славян
[665]

. Однако в землях, заселенных славянами, начиная с I века н. э.
найдены лишь импортированные из Рима односторонние гребни известных нам форм —
короткие с трапециевидной или полуовальной спинкой; но позднее, в IX и последующих
веках, для славянских могил, как женских, так и мужских, характерны либо
односторонний гребень с узкой продолговатой спинкой, украшенной резным
орнаментом, либо более короткий двусторонний гребень. Оба эти вида гребней, судя по
их форме, являются производными от римской продукции
[666]
. Собственно
праславянские гребни должны были быть по своей форме более грубыми, но
сохранились ли где-либо доказательства этого — мне не известно.
-160-Волосы и бороду славяне остригали ножницами или сбривали бритвой. В могилах IX–XI
веков, как мужских, так и женских, сохранилось много железных ножниц, которые, как
правило, были сделаны по древним галло-римским образцам и были выкованы из одного
железного прута
[667]
. О находках бритв в могилах этого периода мне ничего не известно,
однако бритвы составляли предмет римского импорта I–V веков н. э. Термин,
обозначающий бритье, — древнеславянский брити — является общеславянским и
очень древним
[668]
; некоторые исторические данные также подтверждают, что славяне
были знакомы с бритьем
[669]
. Более подробно см. об этом в главе IV, в том разделе, где
говорится о прическах. -16 -Из других туалетных принадлежностей наряду с металлическими пинцетами для
выщипывания волос и ложечками для чистки ушей, которые являлись предметом
римского экспорта в славянские земли уже в императорский период
[670]
, заслуживают
упоминания также и зеркала
[671]
, разумеется, только металлические и опять-таки
импортированные. В зеркалах не было недостатка и среди предметов древнего импорта
из римских провинций, хотя доказательствами этого я не располагаю, а зеркальца,
обнаруженные на восточной окраине славянских земель в конце языческого периода, -162-обнаруженные на восточной окраине славянских земель в конце языческого периода,
как правило, были сплошь импортированы из Азии. Эти зеркальца представляли собою
круглые металлические пластинки, с одной стороны отполированные, а с другой —
украшенные рельефной резьбой и снабженные ушком. Такие зеркала очень часто
встречаются начиная с V века в южной России в могилах аланов и хазаров, а также и у
других, живших уже в более позднее время кочевников, от которых, правда не всегда, их
заимствовали славяне
[672]
. На этих зеркалах имеются и арабские надписи.

Мясная пища
Земли, в которых обитали славяне в X веке, с избытком обеспечивали им пищу,
необходимую для существования и сохранения здоровья. Они не ощущали недостатка
даже в изысканных блюдах.
Для мясного стола славяне находили в обширных лесах огромное количество
разнообразных животных, прежде всего из семейства оленьих. Помимо этого, хозяйство
славян в X веке уже настолько развилось, что они могли выращивать стада мелкого и
крупного рогатого скота, главным же образом овец и свиней. Все эти давало им более
чем достаточное количество мясной пищи, хотя скот из собственных стад они били
лишь в исключительных случаях
[673]
.
Я. Пейскер, пытавшийся доказать, опираясь на относящееся к VI веку
[674] сообщение
Псевдо-Цезаря, что славяне вплоть до X века были вегетарианцами, не имевшими
скота, оказался на совершенно ложном пути. Во-первых, сообщение Псевдо-Цезаря
Назианского по своему характеру совершенно недостоверно, и к тому же Пейскер
перевел его неправильно
[675]
. Во-вторых, наличие у славян скота и охота на лесных и
степных животных, так же как и употребление славянами в пищу мяса животных,
подтверждается большим количеством данных, которые я еще изложу в
соответствующем разделе главы VIII. Имеется также несколько непосредственных
сообщений о том, что славяне в X веке употребляли в пищу мясо, причем, вероятно, не
только бояре или князья, но и простой народ
[676]
. Необходимо также признать, что
славяне знали и употребляли в пищу и молоко (млеко) сладкое и кислое, свернувшееся,
так называемый тварогъ и сыр (сыръ), о чем, независимо от их происхождения
[677]
,
свидетельствует древний и общеславянский характер этих слов, а также несколько
прямых, относящихся к X–XII векам известий о западных, северных и восточных
славянских землях. По ним мы судим, что славяне выплачивали Германской империи
дань сыром, что в России, где сыр являлся обычной пищей, его с соблюдением
соответствующих обрядов приносили в жертву идолам и наряду с молоком ели на
домашних празднествах. Так, Пржемысл, согласно древней традиции, также ел хлеб и
сыр, когда послы Либуши звали его на чешский трон
[678]
. Кроме того, на основании тех
же источников можно видеть, что десятина во многих случаях выплачивалась также
определенным количеством поросят, кур, петухов и гусей, что снова свидетельствует о
том, что славяне выращивали и употребляли в пищу домашнюю живность. Правда,
Ибрагим Ибн-Якуб говорит, что славяне на Западе избегали есть кур, опасаясь могущих
приключиться из-за них болезней, но вместе с тем он указывает, что они ели говяжье
мясо, гусей и тетеревов
[679]
, а русские церковные поучения, в свою очередь, упоминают
об употреблении яиц, следы которых находят иногда и в могилах
[680]
.
Все изложенное выше доказывается множеством свидетельств, относящихся к X и XI
векам, привести которые я здесь не могу
[681]
; итак, если славяне в начале новой эры уже
употребляли в пищу мясо, то несомненно, что не христианство принесло с собой его
употребление
[682]
, так как мясо служило славянам пищей еще до того, как они приняли
новую веру. Весьма многочисленны также доказательства, которые представила
археология, так как в могилах X–XII веков мы довольно часто находим остатки
погребальных пиршеств, устраивавшихся на могиле, — кости различных домашних и
диких животных, главным образом кости овец, свиней и в меньшем количестве кости
рогатого скота, кур и петухов.
Все, что сказано здесь об употреблении мяса животных и птиц, равным образом -163-относится и к употреблению в пищу рыбы, которой изобиловали славянские страны.
Упоминания об употреблении в России рыбы и икры начиная с XI века довольно
многочисленны
[683]
.
Растительная пища
Хотя ни о каком вегетарианстве славян-язычников, таким образом, не может быть и
речи, все же главную их пищу составляли хлебные злаки, стручковые и овощи. Что
выращивали славяне, мы подробнее рассмотрим дальше в главе VIII. Здесь же хочу
ограничиться лишь перечислением вегетарианских блюд, известных славянам в конце
языческого периода.
Хлебные злаки, из числа которых выращивались жито, или рожь (ръжь) (Secale),
пшеница (Triticum), ячмень (jęčьmy) (Hordeum), овес (овъс) (Avena) и больше всего просо
(пшено)
[684]
(Panicum miliaceum, P. italicum), славяне употребляли в пищу либо в виде
размоченных и поджаренных зерен (крупа, сладь, пражьмо), либо в размолотом виде, в
виде муки (брашьно), из которой на воде или на молоке варят кашу
[685]
, или, наконец, в
виде хлеба, который выпекали на очаге, раскаленных камнях или в печи. Как указывают
некоторые русские поучения первого периода христианства
[686]
, из муки выпекались
самые разнообразные изделия, носившие различные названия, но основными, наиболее
распространенными, по-видимому, были калачи и пироги, приготовлявшиеся на меду из
хорошей муки, а также простой пресный (неквашеный) или кислый хлеб. Медовый калач
размером в человеческий рост подносился в Арконе идолу бога Святовита; о калачах,
которые выпекались в монастыре св. Георгия в Праге, упоминает Козьма Пражский под
1055 годом; в древнерусском «Житии св. Феодосия» также говорится о калачах,
намазанных медом и посыпанных маком
[687]
. К ним, очевидно, относятся и древние
свадебные короваи, о которых мы выше уже упоминали.
Первоначально хлеб, по всей вероятности, изготовлялся в виде пресных (неквашеных)
лепешек, которые пеклись в пепле очага или на раскаленных камнях. Хотя это
непосредственно и не засвидетельствовано источниками, однако на основании общего
уровня славянской культуры можно не сомневаться, что славяне знали хлеб и выпекали
его исстари. И если при этом термин, обозначавший в начале нашей эры хлеб, а именно
общеславянское хлебъ, был не собственно славянского, а германского происхождения
— от laib, готское hlaifs
[688]
, то это скорее является новым доказательством тесных
связей с германцами, из чего, однако, нельзя делать вывод, что славяне до общения с
германцами, в частности с готами, в III и IV веках не знали хлеба. Я полагаю, что здесь мы
снова сталкиваемся с фактом, когда славяне переняли от германцев новое название
предмета, который был уже им знаком раньше. Такое заимствование могло иметь место
скорее всего по той причине, что они видели в германском хлебе нечто отличное от их
хлеба либо по форме, либо по способу изготовления; возможно, это был хлеб ржаной,
квашеный и к тому же хорошо выпеченный в печи. Таким образом, это, по всей
вероятности, лишь замена какого-то более древнего местного названия, подобная той,
какую мы видим в заимствовании германских слов миска (misa), блюдо, хыжъ (хижина,
шалаш), дъска, стрела, овощъ, для которых славяне, несомненно, имели свои
собственные более древние названия.
Что касается кваса, то он был известен славянам уже в конце языческого периода.
Имеется сообщение, относящееся к концу X века, что в Белгороде женщины варили из
овса и пшеницы «кисель»; в XI веке сообщалось, что в Киеве выпекали хлеб,
замешанный на квасе, а в XII веке там же упоминается ржаной квас
[689]
. Хлеб чаще всего
выпекали из ржи или ячменя, а в тяжелые времена и из отрубей, мякины и лебеды
(Atriplex). На Руси хлеб замешивали и пекли только девушки и женщины.
Наряду с употреблением упомянутых хлебных злаков древние славяне, согласно
сохранившимся известиям, готовили и различные похлебки (уха — приготовленная из
мяса, укропъ — из овощей, обе засвидетельствованы на Руси в XI веке). Из стручковых
употреблялся горох (грахь), чечевица (lęšta, чочовица, сочовица, сочиво) и бобы (бобъ), из
овощей — лук и чеснок (лук, чеснъ, чеснокъ), морковь, редька, огурцы, мак. За -164-исключением чеснока, все последние названия заимствованы из немецкого и греческого
языков. Это указывает на то, что, по всей вероятности, вместе с термином к славянам
были занесены из других стран и сами овощи. Но все эти заимствования имели место
еще до X века, так как наименования этих овощей являются общеславянскими и
частично засвидетельствованы уже в X–XI веках. Также древними являются и другие
славянские названия овощей: дыня (Cucumis), тыква (Lagenaria), репа и капуста
(Brassika) и бршъчь (Heracleum sphondylium), из которого приготавливали суп, известный
позднее под названием русского борща
[690]
.
Плоды славяне долгое время употребляли в пищу только некультивированные (виды
Pirus, Prunus и Trapa), так как различные сорта деревьев они стали выращивать лишь
под римским и германским влиянием
[691]
. От германцев к славянам перешло и
коллективное название для культивированных фруктов — овощъ [от старославянского
овотье (ovotje)]. Вместе с тем некоторые виды фруктов имеют древние местные
индоевропейские названия: аблъко (Pirus), слива (Prunus), груша (Pirus communis), так же
как черешня и вишня (чершьня, вишьня — Prunus avium, Pr. cerasus), орех (Juglans ) и
персик (перскъ), вероятно, давно уже были перенесены из Азии иранцами, греками и
римлянами. Как свидетельствует Ибн-Якуб, в X веке у славян уже было много фруктовых
деревьев, а Эббон упоминает о священном ореховом дереве у языческого святилища в
Щетине

.
Питались ли славяне, подобно германцам, также и жареными желудями, точно не
засвидетельствовано, но это весьма вероятно. В. В. Хвойко нашел их на Пастерском
городище у Чигирина на Киевщине.
Приготовление пищи у простого крестьянина, разумеется, не было сложным. Однако
бояре и князья по примеру западных и южных дворов, несомненно, заводили себе
поваров, которые готовили им пищу более искусно и приготавливали большое
количество блюд
[693]
. Но приправы, придающие пище более приятный вкус, знал исстари
и простой народ. Это была прежде всего соль, служившая тогда в славянских землях
предметом оживленной торговли (см. о ней в главе IX)
[694]
. Затем масло, сбитое из
молока, а также растительное масло из мака и льняных семян. Вместе с тем оливковое
масло, уксус и различные пряности славяне узнали позднее, в течение I тысячелетия
н. э., главным образом благодаря торговле с Италией и Византией. Если византийский
военачальник Приск наряду с различными дарами посылал задунайским аварам и
пряности (черный перец, индийские листья, корицу и другие пряности), то можно с
наибольшей вероятностью допустить, что такие же пряности получали и славянские
князья
[695]
. При еде пользовались ложками и ножами, что доказывается рядом находок
в славянских могилах. Находки ложек (лъжица) в могилах редки, так как они чаще всего
были глиняными или деревянными, но зато имеется много находок всевозможных форм
ножей. Довольно часто встречаются ножи в форме наших современных перочинных
ножей
[696]
. Некоторые находки в славянских могилах, а также сообщение в Киевской
летописи под 996 годом свидетельствуют, что в X веке при княжеским дворе
пользовались и металлическими ложками. Дружина князя Владимира была недовольна
деревянными ложками, и тогда князь велел отковать серебряные ложки, сказав при
этом: «Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и
золото»